авторів

1427
 

події

194062
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Lyudmila_Osipova » Мое блокадное детство - 10

Мое блокадное детство - 10

25.02.1942 – 05.03.1942
Санкт-Петербург, Ленинградская, Россия

Дня через два после смерти отца мама сказала: «Доченька, я договорилась с Левкой, что приведу тебя к ней на неделю. Она тебя подкормит, и нам с Анной Николаевной достанется больше хлеба, пока тебя не будет». - «Я не пойду к ней. Левка уйдет на работу, и я останусь одна. Мне будет страшно». - «Доченька, посмотри на меня, я держусь из последних сил. Мне так тяжело». У мамы было опухшее от голода лицо, от цинги зубы расшатывались и десны кровоточили, и где только она находила силы стоять в очередях, приносить воду, искать топливо в разбитых домах. Бедная моя мама, я была обязана ей жизнью, она отдавала мне свой последний кусок, всегда отрезала хлеба больше, чем себе, наливала погуще суп, укутывала меня, чтобы я не простудилась. У меня комок подступил к горлу: я испугалась за маму. «Хорошо, мама, я пойду к Левке». Анна Николаевна погладила меня по голове: «Молодец, дружок, что согласилась, время пробежит быстро, и ты вернешься домой».
На следующее утро я надела пальто и валенки, мама повязала мне на голову большой черный шерстяной платок, накрест завернула его под руки и завязала на спине узлом. Мы вышли на улицу. Стены домов покрывал пушистый иней. В сугробе у тротуара лежал голый упитанный мертвый мужчина. Мягкие места на его теле были вырезаны. Я отшатнулась: «Мама, кто это сделал?» - «Это сделали не люди, а звери, пойдем доченька, не смотри». Но как было не смотреть, у ворот и парадных лежали трупы. Отвечая на мой немой вопрос, мама сказала: « У людей нет сил увозить мертвых, скоро приедет машина и заберет их». На углу улицы Некрасова и Маяковского у сберкассы висел плакат. В фуражке и распахнутой шинели шел по городу Киров.
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет
И сердце прегордое радо,
Что так непреклонен народ.
Это были строки из поэмы Николая Тихонова «Киров с нами». На Литейном проспекте на большом полотнище была нарисована женщина с убитым ребенком на руках. В грудь ее упирался немецкий штык. Внизу слова «Дитя мое убито, и близок мой конец. Фашистскому бандиту отомсти, боец». На улицах замерли занесенные снегом трамваи и троллейбусы с нависшими порванными проводами и выбитыми стеклами. Везде стояли разрушенные дома: темные глазницы окон, покореженные балки, обрывки обоев на стенах. У одного дома балкон поддерживали прекрасные женщины-кариатиды. У крайней на лице зияло отверстие и казалось, что кариатида широко раскрыв рот кричит от боли. До войны, когда мы с отцом гуляли по городу, он вдруг останавливался перед каким-нибудь зданием и указывая мне на пухлых младенцев с гирляндами роз, на могучих атлантов и прелестных кариатид говорил: «Посмотри, Люсенька, какая красота». И теперь эту красоту, этот родной прекрасный город медленно и методично враг убивал. По Невскому проспекту мы вышли к Дворцовой набережной и, минуя мост, по невскому льду перешли на Васильевский остров.
 Левка жила в высоком пятиэтажном доме, двор был завален снегом, и только узкая расчищенная дорожка вела к парадной. Мы с трудом поднялись наверх, и мама ключом открыла входную дверь. В квартире было холодно и пусто, соседи или умерли, или эвакуировались, и Левка жила одна. В небольшой комнате стол, диван, шкаф, этажерка с книгами и два стула. Угол занимала печка с буржуйкой, ее труба была вставлена в открытую дверцу печки. На столе мы увидели чайник, полбуханки черного хлеба и пшенную кашу в кастрюльке. На обрывке бумаги Левка написала: «Тетя Гаша, растопите буржуйку и ешьте все. Я приду вечером». На полу лежала разрубленная табуретка. Мама разогрела кашу и чай, и комната стала медленно прогреваться. Давно мы так много и вкусно не ели, чай был горячий, сладкий, а каша с маслом и хлебом просто таяла во рту. После еды я прилегла на диван и заснула, проснулась, когда мама собиралась уходить. «Доченька, смотри никому не открывай дверь, кто бы не стучал. Левка скоро придет». Она обняла меня и поцеловала, я осталась одна. По радио стучал метроном: тук, тук. Анна Николаевна говорила, что это стучит сердце Ленинграда, оно говорит, что город живет и борется. Если бы она была со мной, я бы прожила у Левки не неделю, а много больше. Мне слышался ее голос: «Дружок мой, давай почитаем книжку Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной», - и начинала читать. Там на далекой зимовке в пургу замерзал одинокий старик и его верный друг собака Музгарко. Мне было их жалко, и я прослезилась. «Ну вот, я тебя расстроила, давай послушаем радио».
 Мы любили его слушать, оно нам заменяло кино, театры, газеты, по радио передавали сводки Совинформбюро, спектакли, музыку, песни. Выступали воины-фронтовики, моряки-балтийцы, писатели и поэты: Всеволод Вишневский, Николай Тихонов, Ольга Берггольц, Вера Инбер. Передачи вели артисты Курзнер, Ярмогаев, Мария Петрова, Нина Чернявская. Иногда диктор говорил: «У микрофона Василий Теркин». И начинал читать очередную главу из поэмы Александра Твардовского.
Переправа, переправа,
Пушки бьют в кромешной мгле,
Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Мария Петрова вела детские передачи: стихи, рассказы у нее звучали весело, звонко, и мне казалось, что это говорит не женщина, а озорной мальчишка. У Нины Чернявской был густой бархатный, как ночь, голос, слушать ее было одно удовольствие. Помню, как проникновенно она читала рассказ Ванды Василевской «Просто любовь».

Вечером пришла Левка, молодая девушка небольшого роста в фуфайке и ватных брюках, похожая на мужчину. Дров она не принесла и топила буржуйку книгами. Жалко было видеть, как она разрывала толстые в крапинку обложки старинных книг и бросала в огонь. С вечера она варила суп с макаронами, кашу и оставляла мне на следующий день, рано утром кипятила чай и наливала его в термос. Хлеба я ела сколько хотела, два раза Левка принесла немного сливочного масла и граммов 100 копченой колбасы. У меня стало проходить чувство голода, правда, я постоянно что-то жевала. Время тянулось медленно. Что я только не делала, чтобы скоротать день: слушала радио, перелистывала книги, читала, смотрела в окно, думала о Понизовье.
В начале июля в деревне отмечали праздник Янки Купала. Девушки плели венки и опускали их в речку, если венок сразу прибивало к берегу, значит, девушка должна была выйти замуж. Этот праздник особенно ждала деревенская детвора. Дети собирались за домом дяди Андрея в лесочке и распределяли между собой задания, чтобы проказничать и вредить взрослым. Вечером, когда деревня погружалась в сон, ребята выходили на улицу, и начиналась работа.
Во дворе у бабки Киричихи на веревке висела белая полотняная рубаха и портки деда. Их снимали и набивали сеном, приделывали голову и на веревке вешали на сук. Издали казалось, что человек повесился. На крышу дома Леоновичей забирался Колька и на печную трубу аккуратно укладывал стекло, от этого дым должен был пойти в избу от затопленной печки. У бабушки Матрены сеном закрывали небольшое окно в пристройке, где она спала, чтобы бабка проспала и не выгнала корову в стадо. Около забора у дома дяди Ивана подкапывали ножки скамейки, чтобы севший на нее свалился. У бригадира Степана во дворе стоял стожок сена, его перетащили к входной двери, и дверь стало невозможно открыть. У некоторых домов двери подпирали бревнами, на крыльцо ставили свиные корыта.
И вот наступило утро, деревня огласилась шумом и криками. Первой заголосила Киричиха: выйдя во двор она увидела чучело: «Помогите, люди добрые, дед повесился!» - кричала она. Из избы в нижнем белье выскочил испуганный дед и стал орать на бабку. В доме Леоновичей затопили печь – дым пошел в избу. Приставив к стенке лестницу, на крышу полез их взрослый сын и выкрикивал, что поломает руки и ноги хулиганам. Бабушка Матрена мирно спала в пристройке: просыпаясь, она видела, что в окне темно, и не спешила вставать. В дверь к ней стучали соседи. Она выбежала во двор, в хлеву дико ревела недоенная корова. Бригадир Степан был большой и тощий, с женой они открыли окно и стали выбираться наружу. Степан оступился и грохнулся на землю. Один дядя Иван был в благодушном настроении, над ним дети, кажется, не подшутили. Он подошел у колодцу, который был рядом с его домом, и стал уговаривать женщин не сердиться на ребят: «Вспомните себя, бабоньки, и вы в свое время тоже так проказничали, нельзя чтобы народная традиция умерла». Он подошел к скамейке, сел на нее и тут же завалился спиной к забору, ногами вверх. Теперь наступила очередь ругаться дяде Ивану и смеяться женщинам. Днем ребята собирались вместе и, рассказывая о переполохе в деревне, валялись по траве от хохота.
Я не могла дождаться, когда мама заберет меня домой. Особенно было жутко, когда начиналась бомбежка или обстрел. Я не знала, куда деться от страха. Кругом грохотало, дом трясло, и, казалось, он вот-вот рухнет. Я прятала голову под подушку, затыкала уши и шептала: «Господи помоги, господи спаси». Воздушные тревоги повторялись почти каждый день, и каждый раз, леденея от ужаса, я думала, что бомба упадет на наш дом и меня убьет. Наконец прошли, медленно проползли 7 дней и мама пришла за мной «Доченька, может быть, останешься у Левки еще на немного». Но я так отчаянно замотала головой, что она не стала меня уговаривать.
Мы вернулись домой. Как я рада была снова увидеть Анну Николаевну! Она сказала мне: «Дружок, я сообщу тебе радостную весть, к нам приходил Иван Иванович Томилин и принес папину продуктовую и хлебную карточку на март месяц. Как ему это удалось сделать, одному Богу известно. Твоя мама расплакалась и сказала, что Томилин наш спаситель. Теперь мы как-нибудь продержимся до тепла, и, даст Бог, не умрем».

Дата публікації 22.05.2014 в 20:18

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: