Мой перевод с лесоповала в огородную бригаду сильно ущемил самолюбие Васильева. Как бывший руководящий работник он мог уступить все, кроме страсти властвовать. По его распоряжению меня теперь дополнительно определили в бригаду пожарников. После полного рабочего дня я была отныне обязана дежурить по зоне с 12 до 2 часов ночи. Сон, таким образом, уворовывался и разбивался. Как заведенный механизм, проспав с 10 вечера до 12 ночи, я поднималась на ночное дежурство. Обходя колонну, «берегла» лагерные строения от пожара.
Заключенные спали. Лаяли овчарки. Менялся на вышках караул. Гудела, почти выла за забором от ветра стена высоченных угрюмых елей. Мне начинало казаться, что я существую в доисторический период, что на земле, кроме собак и вохры, больше никого и ничего нет и еще не было…
Едва мы вернулись с работы, как нас стали подгонять:
— Быстро ужинать! И всем в медпункт на комиссовку!
— Что такое комиссовка? — поинтересовалась я.
Объяснили, что приехала врачебная комиссия, будут всех осматривать, больных отправят в лазарет.
В медпункте я застала длиннющий хвост. Увидев приехавших проводить комиссовку врачей, подумала: «Есть еще на свете такие лица? Надо же!»
Когда подошла моя очередь, Петр Поликарпович указал врачам на меня:
— Я вам о ней говорил.
Улыбчивый, со светлыми глазами на привлекательном, подвижном лице врач повернулся в мою сторону:
— Пройдите за ширму. Разбинтуйте ноги. Разденьтесь. Бросив на секунду выслушивать меня, спросил:
— В формуляре написано, что вы учились в институте иностранных языков, а потом в медицинском?
Спросил, знаю ли я английский язык. Умею ли говорить? Я от волнения смогла вспомнить только одно английское слов «a little»— немного.
— Цинга! Госпитализация! — заключил после осмотра врач. Прикрыв глаза, довольный Петр Поликарпович ободряюще кивнул мне головой. И казалось, что происходит нечто справедливое, хорошее, но будто в театре, и я — бесправный статист в спектакле. Госпитализация? Неужели это означает, что меня положат в больницу? Даже мысль об этом казалась неправдоподобной.
После комиссовки на колонне все угомонилось. Подошло мое время заступать на пожарное дежурство. Сделав один круг по зоне, я поравнялась с медпунктом, когда там скрипнула дверь и двое приезжих врачей вышли на крыльцо. Один из них закурил, другой запел: «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…» Прислонившись к углу соседнего барака, я слушала незнакомую тогда песню и… плакала. Один из врачей сошел с крыльца и направился прямо ко мне:
— А я думаю: чей это платок белеет? Разве вам разрешено так поздно ходить по зоне?
— Я не хожу. Я дежурю.
— Как дежурите? Вам надо лежать. Вы тяжело больны. Комиссовавший меня врач неожиданно взял мои руки и, наклонившись, поцеловал их. Господи Иисусе! Мир перевернулся! Что это? Вольный человек целует мне руки? Я совсем одичала. Я в самом деле давно уже не знала, кто я… какая… зачем?
— Доктор П. хотел вас забрать к себе в лазарет. А я вас не отдал ему. Переедете в Урдому. У нас есть электрический свет, есть книги. Подлечим вас, и все у вас будет хорошо, — не то говорил, не то гипнотизировал меня похожими на небылицы представлениями доктор.
Как могло произойти, чтобы врач, которого я несколько часов назад совсем не знала, говорил мне такие человеческие, такие сами по себе целительные слова? Но потому, что говорил их вольный человек, это не столько радовало, сколько ранило и оглушало. Я опиралась рукой о стену барака, боясь лишиться чувств от волнения, от явившихся вдруг надежд.
Свободное копирование
