Осада Белого дома - 3

И через два дня опять улетаю в Америку, как и было намечено.

Надо же такому случиться — как будто специально судьба меня отправила в Москву именно на эти дни; прилететь в Москву точно 19 августа! И с сентября я уже приступаю к работе в Институте мира в Вашингтоне.

Бывают моменты, о которых потом можно сказать: это были исторические дни в моей жизни. Они не связаны с перипетиями личной судьбы. Речь идет о жизни общественной. Я могу насчитать несколько таких дней: большая паника в Москве 16 октября 1941 года, уличные демонстрации конца горбачевской эры и, наконец, августовские события 1991 года. Эти события можно трактовать по-разному. Есть мнение, что масштаб их был искусственно преувеличен: ведь вокруг Белого дома было несколько десятков тысяч человек, незначительная часть населения столицы. Большинство заняло пассивную, выжидательную позицию. Это верно, но можно посмотреть на вещи шире. В конце концов, число людей, участвующих в любых крупных исторических событиях, обычно бывает не слишком велико, и исход этих событий определяется не количественными показателями. Стоит задать вопрос: а что было бы, если бы ГКЧП победил?

Подавляющее большинство жителей России не оказало бы сопротивления новой власти. Партийные и государственные руководители, военные, сотрудники Министерства внутренних дел и органов госбезопасности, все местные начальники послушно и дисциплинированно принесли бы присягу новому руководству, причем в большинстве случаев сделали бы это вполне искренне: Горбачев в их глазах уже полностью потерял авторитет, а к Ельцину они относились с недоверием и опаской. Программа ГКЧП их вполне устраивала, они видели в ней единственный способ сохранить как Советскую власть (то есть и свою собственную, личную власть), так и Советский Союз, уже стоявший перед угрозой распада. А «простой народ», сбитый с толку и дезориентированный, подчинился бы любой стабильной власти.

Советский Союз сохранился бы, хотя и в усеченном виде. Скорее всего, Прибалтику, Грузию и Азербайджан удержать бы не удалось, но Украина осталась бы, а это главное: СССР мог существовать без любой другой республики, но не без Украины. Правда, там уже развертывалось сильное сепаратистское движение, но только в западной части республики; властные элиты Киева, Харькова, Днепропетровска при опоре на силовые структуры, еще мало затронутые «западным вирусом», сумели бы удержать ситуацию под контролем, выторговав у центра большую степень автономии (как, например, Татарстан в сегодняшней Российской Федерации).

Внутри России репрессии были бы неизбежны, в противном случае новой власти трудно было бы создать стабильный режим: слишком активными и эффективными оказались к этому времени демократические, реформаторские силы, передовая часть интеллигенции и молодежи, особенно журналисты. Хунта просто обязана была бы эти силы подавить в интересах самосохранения. Конечно, гэкачеписты отнюдь не отличались решительностью и свирепостью, но победа в Москве позволила бы им обрести уверенность, они «вошли бы во вкус» и не постеснялись, имея за собой поддержку армии и КГБ, бросить в тюрьмы многие тысячи людей, уволить с работы всех инакомыслящих. Вернулись бы догорбачевские времена.

«История не знает сослагательного наклонения» — эту всем понравившуюся фразу цитируют без конца. Но это относится только к истории в ее реальном измерении, т. е. к тому, что уже произошло, а история как наука вправе оперировать и сослагательным наклонением, — ведь нет железной детерминированности событий, всегда есть развилки, варианты. Кажется, покойный Михаил Гефтер заметил, что голова историка устроена таким образом, что он ретроспективно всегда может обосновать неизбежность именно такого хода событий, который и имел место в действительности. Я с этим согласен. Но это не означает, что нельзя с ничуть не меньшей степенью убедительности обосновать и возможность иного развития событий — ведь иногда все висит на волоске, все зависит от того, проявятся или не проявятся определенные качества характера у того или иного исторического деятеля. Можно, конечно, сказать, что раз эти качества не проявились — значит, их и не было, в этом проявилась историческая закономерность, и «по большому счету» именно так все и должно было произойти. Николай II оказался никудышным царем, погубил свою власть и всю империю — значит, она была обречена, и не случайно именно такой ничтожный монарх оказался на троне в начале двадцатого века: «кого боги захотят погубить, того они лишают разума». Временное правительство в 1917 году бездарно упустило все шансы, предоставленные историей, и позволило маленькой большевистской партии за несколько месяцев стать силой, способной взять власть, — значит, оно, само того не сознавая, было инструментом судьбы, ведшей старую Россию к гибели. Все такого рода соображения в основе своей верны, и все же здесь присутствует некий фатализм. «Могло быть так, и только так».