Чтобы расстаться наконец с затянувшимися воспоминаниями о детстве и отрочестве, надо коснуться еще одной, немаловажной тогда стороны моей жизни — пионерских делах и формировании политического сознания.
Я писала уже, что в Харькове пионеры ничем не занимались, хотя все эти бирюльки — красные галстуки, песни, маршировка с барабаном и горном — в каком-то смысле делали жизнь праздничной. Вообще, в окружающем мире все тешило. Приятно же сознавать, что живешь в лучшей в мире стране, первой освободившей трудящихся от многовекового рабства!
Детской уверенности ничто не противоречило и дома — в обычной семье средних интеллигентов, с радостью встретивших революцию и долго не подвергавших сомнению ее завоевания. Особенно характерно это было для еврейской среды, несомненно выигравшей в то время от нового порядка. Идейная преданность ему была в то время присуща и моему старшему брату и его молодым друзьям, постоянно собиравшимся у нас в доме. Это, как я теперь думаю, подкреплялось сравнительно благополучным бытом в годы расцвета нэпа.
После переезда в Москву я на год или полтора оказалась вне пионерской организации. Отряды бывали по месту работы родителей, но папа почему-то не стал этим заниматься. Потом в Москву переехала Гутя, окончившая в Харькове институт и получившая назначение в московское учреждение, загадочно называвшееся МКХ (Московский коммунхоз). Оно помещалось на Ильинке. Дом этот существует и сейчас: я часто проходила мимо него, когда бывала по служебным делам в прежнем союзном Министерстве культуры, дверь в дверь напротив него. Туда-то Гутя и привела меня в пионерский отряд. То ли потому, что я стала старше, чем была в Харькове, то ли потому, что за прошедшее время сформировались и укрепились функции этой организации, но здесь, в отличие от харьковской пожарной команды, кипела деятельная жизнь.
На наших, как они назывались, сборах, происходивших по вечерам раз в неделю, мы по очереди выступали с докладами о разных сюжетах из истории партии, клеймили позором троцкистов, а у меня — так как дома выписывали газету — была постоянная обязанность: делать сообщения о главных политических событиях у нас в стране и в мире. Если помнить, что это происходило в 1928—1930 годах, то легко представить себе, в какой политической непримиримости и кровожадности воспитывали нас эти вечера.
Наш вожатый, молодой сотрудник МКХ Петя Хашутогов предъявлял все новые требования к нашим сообщениям. Я же, с моим неизменным стремлением быть во всем первой, жестоко страдала, когда он ставил в пример не меня (что, однако, довольно часто бывало), а кого-нибудь другого, как товарища, более продвинувшегося в политическом развитии.
Помню, что, идя как-то раз после сбора вместе со мной к трамваю, Петя спросил, читаю ли я журнал «Большевик»? Мне было тогда 13 лет. И на мой удивленный ответ, что это, как мне кажется, журнал для взрослых (я его в глаза не видела), сказал с упреком: «А Тая Октябрьская давно читает! Значит, тебе еще не по зубам?» Пришлось брать в библиотеке номер «Большевика» и довольно безуспешно пытаться что-то в нем понять.
Но были и практические дела. Собирали разные отходы, главным образом металлолом, ходили для этого по задворкам, однажды притащили большую железную кровать - так наш отряд выиграл в соревновании. Больше всего мне запомнилась кампания против эксплуатации детского труда, проводившаяся руками подростков. Речь шла о запре-щении несовершеннолетним работать в частных лавках, парикмахерских, мастерских, которых так много возникло за годы нэпа. Вероятно, это было частью начавшейся ликвидации частного сектора, спустя год завершившейся полной победой государства. Но мы, разумеется, ничего этого не понимали. На пионеров возложили благородную миссию борьбы с расплодившимися «хозяйчиками», безжалостно эксплуатирующими детский труд.
Нашим участком было Зарядье, там мы бродили после школы группами — «бригадами по борьбе с детским трудом», как нас называли, и, обнаружив в мастерской или лавчонке работающих подростков, составляли протокол, заставляли объектов нашей «борьбы» его подписывать, а потом передавали в районный «штаб». Представляю, какие чувства должно было вызывать наше появление и у хозяев, и у самих работающих ребят — особенно при моей способности действовать безапелляционно и решительно. Ведь многих из этих ребят потеря работы толкала на недавно оставленное положение беспризорных. Хотя после Гражданской войны прошло уже шесть—семь лет, но беспризорность, ее наследие, из городской жизни еще не ушла, и вид чумазых оборванцев, ночующих в котлах, где варили асфальт, был так же привычен, как трамвай.
Но однажды на этом замечательном поприще я столкнулась с неожиданностью, спутавшей мои понятия и выбившей меня из такой привычной, такой парадной колеи.
В сапожной мастерской, куда я пришла с одним из наших «борцов», я увидела на рабочем месте за починкой сапога моего бывшего одноклассника до шестого класса, Ваню Елисеева (в седьмой класс он не пришел после каникул). Хозяина мастерской не было на месте. Увидев меня, Ваня вскочил, дернул меня за рукав и вывел одну на улицу, где торопливым шепотом объяснил смысл происходящего — не общий смысл, конечно, а просто беду, которую приносят наши действия таким, как он. Ему самому пришлось бросить школу, потому что он потерял отца, а мать, больная, осталась с тремя детьми. Он сказал, что ему стоило большого труда попасть в ученики к хорошему мастеру, от работы у которого зависит существование семьи.
Я была потрясена. Дело впервые представилось мне в ином свете: оказалось, что то, во что я так незыблемо верила, может не совпадать с реальностью и наносить людям вред.
Мы тут же, шепотом, сговорились сказать, что он - сын сапожника и просто помогает отцу, а вообще учится в одном классе со мной — и так понятно было, что мы знакомы. Мы ушли без протокола. Любопытно, что я ни словом не обмолвилась об этом эпизоде дома: мысли, бродившие в голове, неприятно было облечь в слова. Кампания эта уже кончалась, и я скоро выкинула из головы возникшие тогда размышления.
Кульминацией моих пионерских восторгов стал Первый всесоюзный слет пионеров летом 1929 года. Конечно, я мечтала попасть на него делегатом, но, увы, слишком ограниченным было представительство от Замоскворецкого района. Но наш неутомимый Петя сумел-таки выбить два гостевых билета, и на слет попали я и его младший брат, мой приятель Костя. Парады устраивать у нас умели, но пышность этого детского праздника, на который привезли ребят со всей страны, ошеломляла. Мы участвовали в манифестациях, поездках на заводы, нас снимали для кино, перед нами выступали знаменитые люди. Больше всего запомнилось выступление Горького, о котором я с восторгом и трепетом рассказывала дома. Впрочем, я тогда видела Горького не впервые — предыдущим летом, когда он приезжал в Москву из Италии, Даня взял меня с собой, и мы стояли в приветствовавшей его толпе на площади Белорусского вокзала.
Свободное копирование
