После ареста отца не раз приходил его лучший друг Андриан Ерпалов.
—Анна, не надо ли чем помочь?
—Да вот дверь бы входную обить войлоком, вот и кошомка старенькая есть, да некому... Дед наш совсем ничего не умеет, только испортит все.
Андриан хороший плотник. Он приходит с инструментом и обивает, утепляет дверь. Потом что-то ворожит со вторыми рамами в окнах. А где-то в феврале или марте 1939 года к нам зашла почтальон и поведала маме секрет: дескать, сегодня вручила свидетельские повестки на суд по делу Павла Ерпалову Андриану и Ивану Милых, суд назначен в Надеждинске. И назвала день и час начала суда. И ещё вручила почтальонша свидетельскую повестку по делу другого нашего соседа по улице — Чурикова (его арестовали вместе с отцом) — вручила Дубровину Максиму, Ванькиному отцу...
Вот они, соседи, вчерашние друзья. Вот они, настоящие наши враги! Кто бы мог подумать? Жили рядом, работали рядом, на покосе в тайге хлебали из одной чашки.
Мать отпросилась у коменданта на выезд в Надеждинск, отпросилась с работы и уехала на суд, взяв с собой 600 рублей («Найму адвоката...»). Наивная женщина! Но ведь слыхала где-то: раз суд — нужен защитник...
Судил отца Свердловский выездной суд. Мать увидела, как его вели к зданию суда по улице, но он шел, как всегда, низко наклонив голову, и не заметил ее. Она не окликнула его: боялась. Судили за закрытыми дверями.
В узком коридоре помещения Ерпалов увидел мать. Не ожидал, покраснел, дрогнул, готов был провалиться сквозь землю. Прошел с опущенной головой в крохотный зал суда. Дверь захлопнулась. Мать через замочную скважину слушала, наблюдала за «процессом».
Первый показания давал Милых, потом Ерпалов — главный свидетель. Он рассказал суду о том, что часто бывал у нас, что дружили они с отцом и что отец говорил то-то и то-то. В частности, будто он что-то сомнительное высказывал о Конституции. В подтверждение привел свидетель и тот летний случай — как саботаж: это когда не пошел отец на предвыборный митинг, а строил собственный дом. Да ещё будто бы заявил Ерпалову: «А что мне этот праздник? Времени нету, дом надо скорее строить». (Действительной тут была лишь вторая фраза.) Рассказал Ерпалов и про козу. Зарезал он козу, и жена его мыла во дворе козью требуху. Будто подошел к ним отец и сказал: «Раньше я бы и саму козу есть не стал, а теперь вот кишкам козьим рады». Говорил что-то Ерпалов и об отказе отца подписаться на заем. Плохо было слышно через дверь и замочную скважину, не все уловила и поняла мать.
Высокий, черный, с глазами навыкате — видны одни выпуклые бельмы,— Иван Милых, между прочим, георгиевский кавалер, тоже говорил что-то о колхозах, о «пораженческих» настроениях отца во время подписки на Государственный заем обороны. Будто отец тогда упирался и не подписывался на ту сумму, на которую ему предлагали: «У меня семья, дом строить надо — везде нужны деньги. Сам весь в долгу как в шелку».
—Но ведь идет подписка на Государственный заем. Ты, может, ещё и выиграешь,— будто бы убеждали отца.
—Что-то я этих выигрышей пока не видел. Эти деньги что так вам отдай, что брось в печь...
Милых ещё добавил: «Что быку под хвост...»
Отец на суде от начала и до конца ото всего начисто отговаривался, все отрицал, он только сказал: «Может быть, просто были какие разговоры, но не так, как тут на меня показывают. Претензий к моим бывшим друзьям я не имею, но утверждаю, что показывают они на меня ложно».
Эх, к чему были все эти процедуры, допросы, «свидетели»!
Теперь-то мы знаем, как тогда все делалось. Жертва была запланирована, жертва была заранее обречена...
Отцу дали восемь лет и после отсидки — ещё четыре года поражения в гражданских правах. Пропали и 600 рублей. Адвокат Коровин, конечно же, не помог, даже не пытался. Пустая, убитая возвращалась мать из Надеждинска.
—Отправили Павла...
Ей ни разу не дали свидания с ним, она дважды видела его и дважды побоялась окликнуть. Наверное, отец так и не знал, что она была на суде.
«Как это смогло быть, чтобы Ерпалов пошел и донес на Павла? — то и дело возмущалась мать.— Не мог подобрать кого другого, паразит, ведь у нас семьишша-то какая... Чем он думал, гадина такая? Как теперь жить?»
Тогда и я рассуждал так же. Но теперь думаю иначе.
Вот Ерпалов, или Дубровин, или тот же Милых сидят у коменданта (или у особиста НКВД). Вызовет их комендант (особист), по одному, конечно, с глазу на глаз. Сядет Ерпалов на табуретку. Мнет шапку в руках, глаза в пол уставил...
—Ну, Андриан Карпович, что нового? О чем говорят мужики? Кого ругают? Чем недовольны?
—Да вроде бы нет ничего такого. Не замечал... Не слышал...
—Ну уж так и не слышал? Что, все и всем довольны? Не может быть...
Нет уж, назвался груздем, завербовали тебя в стукачи — полезай в кузов, Андриан... Подписку давал? Давал. В этих делах нельзя кривить, малодушничать. Давай выкладывай все начистоту, как есть. Иначе...
И Андриан (Дубровин, Милых) лихорадочно шевелит мозгой, что бы такое сказать, лишь бы кончился скорей этот вызов.
—Не бдительно ведешь себя, Ерпалов. А за потерю бдительности...
—Так нету же ничего. Вот разве с Мурзиным был разговор летом перед выборами.
—Ну, вот и хорошо! Какой разговор? О чем? Да нет, ты напиши, напиши... Вот бумага, чернила, сядь поближе к столу и напиши. Пиши! Заявление... Написал? —Так. Пиши дальше: «Мне известно, что при разговоре со мной такой-то говорил то-то и то-то». Написал? Распишись. Так. Ну, вот и можешь идти спокойно.
Андриан (Милых, Дубровин, любой другой Иуда) выходит и думает: «Мелочь, чепуха... Хорошо отделался сегодня. Ну, сообщил... Да написал-то ведь ерунду, за это ничего ему не будет, Павлу-то» (Петру, Степану, Никифору).
И потом спокойно засыпал дома...
Ан вот оно как обернулось.
Этими размышлениями я отнюдь не оправдываю ни одного стукача. Ведь были же люди, заявлявшие: «Лучше повешусь на первом суку, чем сделаю то, что вы мне тут предлагаете!» Вот только... Много ли их было, таких людей?
Свободное копирование
