Походные письма. №22 - 1

No 22

27 июля. Бивак на р. Янтре, с. Бела

Последнее письмо мое, бесценная жинка моя, написано было впопыхах и при таких обстоятельствах, что я и забыл поручить тебе расцеловать за меня Катю и поблагодарить за ее милейшее описание дня 3 июля. Если ей никто не помогал в составлении - la fillette promet*. Да сохранит ее Господь.

Утешительного, радостного ничего не могу передать вам. Если бы не наветренничали в штабе Действующей армии и не прозевали турок в Плевне - что нас задержало уже на три недели (sans compter les consquences)**, то мы уже были бы в Адрианополе и трактовали бы о мире. По сведениям из Константинополя, мною полученным, дворец стал перебираться в Бруссу, а султан радовался панике, овладевшей всем мусульманским населением, хлынувшим в Царьград, ибо такое настроение массы дозволяло ему заставить молчать la Jeune Turquie***[1] и войти в непосредственные переговоры с государем. Доказательством, что в Стамбуле все считали мир близким, служит странный запрос, сделанный мне (письменно) известным тебе адвокатом Россолато, спрашивавшим позволения прибыть с депутациею русских подданых в Адрианополь в день приезда туда государя для представления его величеству. Теперь все изменилось, Мидхад призван быть верховным визирем. Разгорится народная мусульманская война.

С пятницы на субботу (как только заметили наше обратное движение) турецкие войска и башибузуки окружили город Эски-Загру и сожгли дотла, оставив 10 тыс. христиан без крова. Южные болгары думают, что мы их предательски бросили, и их стараются турецкие и английские агенты восстановить против нас. Мы сидим на местах в оборонительном положении и опасаемся лишь, чтобы турки не перешли в наступление со стороны Шумлы и Осман-Базара и нас не отбросили за Дунай, что весьма легко. Вот как платятся горько и тяжело за пренебрежение врагом (против чего я постоянно восставал) и опрометчивость в действиях. Бывают два способа действий: один - медленный, методический, но прочный, другой - быстрый, решительный, но не без риска. Главнокомандующий ухитрился соединить недостатки обоих способов действий. Мы действуем постоянно необдуманно, неосмотрительно, но медленно. Солдаты великолепные, но главные начальники плохие, а общее распоряжение - как боевое, так, в особенности, хозяйственное, никуда не годится. Лишь Скобелев (молодой) и Драгомиров внушили к себе доверие боевыми качествами. А многие корпусные и дивизионные командиры уже нравственно осуждены. Пока шли вперед и надеялись на скорую победу, войска были бодры и удивительно здоровы. Теперь стоянка, плохой корм, скука, местные вредные условия и зной начинают увеличивать число больных. В особенности страдают лихорадками и поносом.

Мухи нас до того одолевают, что вместе с чаем в рот лезут, написать трех букв не дадут, не залепив глаза. Многие объявляют, что ни спать, ни есть, ни заниматься мухи не дают. Могу засвидетельствовать, что писать действительно очень трудно, когда 40 мух сидят на голове, перелетая с места на место и облизывая пот, которым мы с утра до вечера покрыты.

С "Кавказуса", как говорит мой сосед, ни слуха, ни духа. Едва ли это молчание к добру. На государя больно смотреть, хотя он принимает все испытания с удивительным спокойствием духа и смирением. На его месте я не вытерпел бы и сам повел войска, приняв командование. Всего лучше было бы его величеству показаться теперь в России, удалившись на месяц из армии, где с нашей стороны ничего решительного до тех пор предпринято не будет в ожидании подкреплений. Но у нас, кажется, забыли, что в сентябре уже снег на Балканах и что нам их переходить тогда будет трудновато, чтобы не сказать более. Одним словом, как и всегда приходится надеяться на русского Бога, который не покинет православного царя и воинство русское, дерущееся за правое дело.

Теперь принимаюсь за повинную. Ты знаешь, как, сживясь с тобою, моя ненаглядная жинка, душою и сердцем, мне тяжело, невозможно что-либо от тебя скрывать, касающееся до меня лично. А приходится сознаться, что я скрыл от тебя в прошлый раз, что меня посетила гостья непрошенная, назойливая и несносная, от которой я теперь, слава Богу, отделался - это местная лихорадка. Не беспокойтесь, у меня осталась теперь лишь некоторая слабость. Вы припомните, что у меня сделался в начале прошлой недели vertige*. Я думал отделаться aconit'om и успокоился. А это был лишь приступ лихорадки. На другой день меня стало знобить. Я не поддавался и думал отходиться, принимая в то же время aconit и ipeca. На беду пришло ужасающее известие об отбитии вторичного штурма Плевно (в первую минуту считали потерю в 10 тыс. чел., лишь потом оказалось, что 5 тыс.). Все лица вытянулись, а у меня сердце так и екнуло. Кому же живее чувствовать все гибельные последствия неудачи, как не мне, столько лет изучавшему турецкий характер! Сильный жар меня сбил с ног, пульс пошел за 100 (доктор говорит, что доходил до 120 и за 40° температура), и я в таком положении пролежал трое суток без сна. Боткин ходил за мною с большим усердием, прибегая по 5 раз в день. Ты можешь себе представить, как тяжело было мне, привыкшему к другой обстановке и к другому уходу, томиться одному в болгарской хате. Лишь голос Дмитрия, очень усердно и бережно за мной ходившего, напоминал мне родную среду. Чуть я не выбился из сил от такого длинного пароксизма, усложненного крайнею озабоченностью политическою и военною, поглотившего все силы мышления. Я вслух вел разговоры - разгульного свойства - с царем, главнокомандующим, военным министром и Адлербергом, выставляя ошибки, последствия и указывая на способы действия. Меня кормили ужасно хиною, но никаких других лекарств я не принимал, глотая лишь холодный чай.

Хотя Боткин меня ревниво и заботливо охранял от посетителей, не пуская никого, пока был жар, но все выказали мне большое участие. Все товарищи генерал-адъютанты, свита его величества и флигель-адъютанты навещали меня, но им было запрещено толковать со мною о нынешнем положении дел. Адлерберг, Суворов, Милютин заходили ко мне неоднократно. И, наконец, в 3 часа дня, когда я вздремнул, взошел ко мне внезапно сам государь, сел около моей постели и долго со мной беседовал, встав лишь, когда я с жаром стал говорить его величеству о необходимости выйти из настоящего положения. "Вижу, что тебя растревожил, успокойся и думай лишь о собственном здоровье, чтобы набраться поскорее сил. Господь милостив - все поправится".

Государь расспрашивал про тебя, детей, матушку. В хате моей просияло, и я, собравшись с силами, встал, сел к столу на кресло и написал тебе письмо и родителям. Меня всего более тревожила мысль, что, пропустив фельдъегеря, наделаю тревогу и в Круподерницах, и в Петербурге. Вот прошло уже 4 дня, и ни малейшего признака лихорадочного нет. Осталась лишь жестокая слабость. Меня поят вином (умеренно - по рюмке в день, более я отказывался) и стараются кормить, насколько плохой аппетит позволяет. Боткин выражает твердую уверенность, что лихорадка, при осторожности, не вернется, и освидетельствовал меня подробно, поздравил, что ни в селезенке, ни в печени, ни в кишках ни малейших следов не осталось и что, следовательно, завалов мне опасаться нечего.

Даю тебе полный медицинский отчет, милейший друг и ненаглядная жинка моя, чтобы ты не тревожилась, а вместе со мною Бога поблагодарила, что я так дешево отделался. Могло быть гораздо хуже. Хотел, признаюсь, еще промолчать до следующего фельдъегеря, но опасался, что до вас дойдут преувеличенные слухи чрез частные письма, посылаемые по всей России из императорской Главной квартиры.

Береги свое здоровье, иначе ты не будешь в состоянии и мне доставить отдохновение, когда вернусь с похода, чтобы с вами пожить и успокоиться духом и телом. Целую деток и благословляю. Обнимаю тебя горячо-горячо. Целую ручки у матушки, приветствую тетушку. Мой поклон сожительнице и Соколову. Будем молиться, да соединит нас Господь в счастье и добром здоровье.

Сейчас флигель-адъютант Милорадович доставил мне милейшее и длинное письмо твое от 20-го. Спасибо Мике за славное письмо, а равно Кате и Павлику. Леонид всех хуже написал, что меня огорчило. Церетелев собственноручно взял в плен турецкого заптие и отбил у него лошадь, на которой и ездит. Очень доволен.

На случай, что фельдъегерь не уедет сейчас и чтобы доказать тебе милейшая жинка, что от болезни моей осталась лишь некоторая слабость, отвечаю на некоторые вопросы, возбужденные твоим письмом и запискою Мельникова.

Как тебе не знать, зачем именно ездил Мельников в Киев? У него было достаточно в руках денег от продажи хлеба (помнится, до 13 тыс. руб. перебывало за последнее время), чтобы внести 1700 за Немиринцы. Надо это выяснить. Решетилов вносил не процент, а очень изрядный доход, вполне удовлетворительный. Правда, что тогда и расходов на обзаведение было меньше.

Большое имение (которое хвалил Мельников) Решетилову упускать не следует, тем более, что вносить лишь 40 тыс., которые у нас есть в банке - нужно внести. Ширмовку ни в каком случае упустить нельзя. Это имение смежное с Немиринцами и лежит между ними и Круподерницами. Ширмовку надо купить на твое имя, чтобы с Немиринцами составляла один "ключ", одно хозяйство. Ты можешь дать на это от себя доверенность Решетилову, ибо полагаю, что Мельникову теперь заняться покупкою нет времени. Smooth the matter between him and the old man who can spoil the thing*. Становой тоже поможет, если ты скажешь доброе слово. Надо знать, сколько именно заплатить следует, и тогда снестись как с Павловым, так и Алексеем. Теперь наши бумаги высвобождены в Петербурге. Впрочем ты мне сообщи, сколько придется заплатить в придачу к казенному долгу, и я поворожу. Займись Ширмовкою, а то придется впоследствии жалеть.

Воронцов послан в Петербург, чтобы привезти подкрепление (гвардию), а корпусный командир (цесаревич), которого гораздо естественнее было бы отправить за его корпусом, сидит здесь с одной батареей и пятью парками! Того и смотри, до беды доживем, или Бог напустил непомерную глупость на турок. Армия их не уменьшается, как ты надеешься, а, напротив того, растет не по дням, а по часам. В ряды становятся все мусульмане, а патроны и ружья доставляются в громадном количестве из-за границы.

Анучина выбрал себе Черкасский, употреблявший его уже в Польше[2] и теперь считающий за свою правую руку. Дондукова я давно прочу на Кавказ, но Милютин не желает допустить, по старым счетам. Можете ему сообщить, что я наводил за столом об этом разговор, но царь не высказывается.

В Петербурге лето отвратительное. Так же и во многих губерниях.

Рублем подарила, что наконец-то сообщила, что и графин, и бульон, и пиво в ходу. Не сказала только, хорошо ли спишь и писали ли к Герману и какой ответ получили.

Сообщаю Мельникову, что при всем желании в Болгарии нет никакой возможности мне справить доверенность или какой-либо документ. В крайности, в особенности если дело какое можно присоседить к Немиринцам, ты, как самостоятельная помещица, можешь от себя выдать дополнительную доверенность. Я от тебя никогда не отопрусь. Можешь меня заложить и продать. Я - твое достояние, я знаю, что ты барыня благоразумная и меня не разоришь. Скажи Мельникову, что я спасибо бы сказал, если бы аренда Чернявки устроилась, как он пишет (то есть с евреев по 2150 на 6 лет и с Липского по 5 руб. 50 коп. за десятину, то есть 8321 руб.). Не понимаю, как может Липский претендовать на Любчанский лес. Во всяком случае он в общую аренду входить не может, и портить его нельзя давать. Надо скорее кончать с Липским. Donnez un coup d' Melnicoff que cela finisse*.