Папа родился в 1887 году в Западной Белоруссии, в деревне Осово Виленской области. Дедешка с бабушкой были крестьяне, всю жизнь прожившие в своей деревеньке.
Дедушку звали Кузьма, по национальности он был белорус. Бабушку звали Петрунией, она была полька. Папа очень гордился тем, что он наполовину поляк и даже изменил сам себе, неофициально, отчество Кузьмич на Казимирович. И сколько я помню, его всегда все так и называли – Николай Казимирович, и родные, и знакомые, и сослуживцы.
Специального образования у него никакого не было. Учился только в начальной школе, писать и читать умел, считал себя малограмотным.
Когда он приехал в Петербург, точно не знаю, но в вышеупомянутой расчётной книжке указано, что он нанят на работу в 3-ю Психиатрическую больницу 9 июля 1908 года (значит в возрасте 21 года) на должность санитара приёмного покоя.
Знаю ещё, что он участвовал в Германской войне, был ранен в ногу и ходил прихрамывая. Но инвалидом не считался и никакой пенсии не получал, как и все получившие ранение в царское время.
Было их всего два брата. Младший брат Василий жил с женой Фросей и дочкой Эммой в Камышине.
В молодости отец собирался уехать обратно в деревню к родителям и даже съездил туда один раз и отвёз часть своих вещей, а когда собрался уезжать во – второй раз, граница закрылась. Западная Белоруссия отошла к Польше. Он остался в России и больше никогда не увиделся со своими родителями. До 1939 года пока Западная Белоруссия не была освобождена и присоединена к Советскому Союзу, он не имел о них никаких сведений.
Он, конечно, вспоминал и скучал о них. Отдал увеличить маленькую карточку дедушки, и этот большой портрет в рамке под стеклом всегда висел у нас на стене. Папа очень расстраивался, что родители остались без всякой помощи со стороны своих двух взрослых сыновей. На этой почве, упрекая друг друга, они даже очень сильно поссорились с дядей Васей и не встречались и не переписывались с ним много лет. Но фотография дяди Васи с его женой всегда стояла в рамке у нас на комоде.
Незадолго до освобождения Белоруссии дядя Вася написал отцу письмо, а потом сам приехал к нам. Помню их встречу после долгих лет разлуки. Оба плакали, обнимая и целуя друг друга.
После освобождения Западной Белоруссии, дядя Вася, как более молодой и энергичный, съездил к себе на родину. Дедушка и бабушка были живы, но они категорически отказались приехать. Папа сам не успел собраться поехать к родителям. Ему было трудно это сделать и материально и морально, так как он в свои 53 года был не очень решительным человеком.
Папа с мамой собрали кое – какие гостинцы и отправили дедушке с бабушкой с земляком отца и самым близким другом нашей семьи Шабовичем Николаем Ивановичем. Он жил недалеко от нас в Озерках, в собственном домике на самом берегу озера с женой Анной Романовной и единственной дочерью Гертой. Семьи наши общались постоянно.
Николай Иванович во время поездки на родину повидал наших дедушку с бабушкой и даже привёз от них некоторые вещи из отвезённых к ним папой в двадцатые годы. Родители папы все эти десятилетия хранили их.
Помню присланные ими нежно – голубое с розовыми цветочками пикейное одеяло и отрез чёрного шёлка, из которого нам с Женей сшила платья впервые настоящая портниха, знакомая нашей тётушки Груши. До этого платья нам шила сама тётя Груша.
На многих фотографиях, сделанных в молодые годы, мы с Женей сняты именно в этих платьях с красивыми пуговицами и беленькими кружевными воротничками.
Забегая вперёд, скажу здесь, что уже после окончания Великой Отечественной войны, когда папы уже не было в живых, дядя Вася опять поехал в Белоруссию. Дедушка во время войны умер, а бабушка была жива. Дядя Вася забрал её из деревни и привёз к себе в Камышин, но она, прожившая всю жизнь в деревне, не смогла жить в городе, очень тосковала и дядя Вася, оставив в Камышине жену и взрослую дочь, решил уехать вместе с матерью в деревню, оберегать её старость.
До отъезда в Казахстан я переписывалась с дядей Васей, послала бабушке свою фотокарточку, и дядя Вася писал, что она была этому очень рада.
Дальнейшая их судьба мне неизвестна. После неудачного приезда в Ленинград дочери дяди Васи Эммы, когда она, не поступив в институт, не очень хорошо себя вела, связь с ними прекратилась и больше не возобновлялась.
Из родных отца помню ещё его двоюродного брата, дядю Андрея. Он жил недалеко от Ленинграда в Чудове и изредка приезжал к нам. Его дочь Шура, приехав в Ленинград устраиваться на работу, некоторое время жила у нас. Это было ещё до войны.
В конце войны и некоторое время после войны я переписывалась с племянником папы (по – видимому, со стороны бабушки) Аркадием. Он служил в Польской армии. В моём альбоме сохранились две его фотокарточки, присланные мне на память.
С того времени, как я себя помню, папа работал телефонистом на больничном коммутаторе. Коммутатор находился в здании канцелярии больницы, и из окна нашего дома было хорошо видно его окошко. Детьми мы любили бывать у него и смотреть, как он трудится. Он любил свою работу и очень серьёзно к ней относился. Работал очень быстро и чётко, был со всеми вежлив и услужлив. Пользовался большим уважением со стороны сотрудников больницы. Он всех знал и очень гордился тем, что всегда находился в курсе больничных дел, принимая и передавая различные телефонограммы.
Кроме своей основной работы телефониста, он по своей инициативе, без оплаты в своё свободное время выполнял функции дворника или садовника: ухаживал за садом у конторы, сам разбивал и подметал дорожки, косил траву на газонах, ухаживал за деревьями и кустами, подрезал сучья, зимой разгребал снег на дорожках. Делал всё это постоянно, на протяжении всей своей жизни, можно сказать, до самых последних дней.
Начальство больницы его ценило, постоянно поощряя его работу то благодарностью в приказе, то денежной премией, то ценным подарком. Помню, как, узнав, что ему хочется иметь велосипед и что он собирает его постепенно по деталям, ему к какому-то празднику подарили велосипед. Он очень радовался этому, но свой велосипед всё же дособирал и у нас было два велосипеда. Хорошо помнится мне его юбилей, устроенный по случаю двадцатипятилетия работы в больнице. Отмечали его у нас дома. За столом было много народа: и врачи, и старшие сёстры, и работники канцелярии. До сих пор перед глазами картина: папа, нарядный, стоит в комнате у стола, взволнованный, со слезами на глазах и все к нему подходят, пожимают руку и трёхкратно целуются с ним. Папа очень уважал врачей, и когда я была уже в старших классах, он ни один раз высказывал своё пожелание, чтобы я училась на врача. Я, правда, отрицательно относилась к этому его пожеланию, но судьба распорядилась иначе и я выполнила его пожелание, став врачом.
Папа был довольно своеобразным человеком, с развитым чувством собственного достоинства. Он не курил и не пил вина, даже в гостях ему всегда ставили самую малюсенькую рюмочку, и ему хватало её на весь вечер. Но угощать он очень любил и к нам часто приходили гости. Очень любил одеваться. Был всегда аккуратен в одежде и долго её носил. Всегда разделял одежду на выход, на службу, для дома, для работы в саду.
Я не помню, чтобы он с кем-нибудь скандалил или кричал на кого-либо. Никогда не ругался, но поворчать любил. Из-за этого они с мамой часто ссорились. Мама была вспыльчивой по характеру и обычно при этих ссорах шумела больше отца, а отец только посмеивался, чем ещё больше выводил её из себя.
По-характеру он был мягким и довольно чувствительным человеком.
Мои самые ранние воспоминания относятся к возрасту четырёх лет. В это время я заболела скарлатиной и я очень хорошо помню картину, когда меня собирали, чтобы отвезти в больницу: мама одевает меня на кровати, а папа сидит у стола, плачет и ворчит на маму: «Зачем вызвала врача, когда девочка хорошо себя чувствует».
В детстве у нас были куры. Так вот папа никогда не мог зарезать курицу, и обычно это приходилось делать маме, о чём она с неудовольствием жаловалась нашим знакомым. А когда пришлось расставаться с козами, которых мы раньше тоже держали, пока не запретили держать какую-либо живность на территории больницы, то коз пришлось просто кому-то отдать, так как папа категорически отказался есть козье мясо из-за жалости к ним. За все наши провинности нас обычно наказывала мама – сажала на стулья и не разрешала вставать пока не простит, а папа обычно сразу же начинал нас жалеть. Сам он никогда нас не наказывал, но любил как-нибудь подразнить. Это были безобидные шутки, но мы в то время этого не понимали и обижались на него, что его огорчало.
Он был очень честным человеком, до болезненности. Страшно боялся, чтобы его не заподозрили в чём-либо нечестном. Мама работала тоже в конторе в должности уборщицы, но фактически выполняла, как я теперь понимаю, функции сестры – хозяйки, была материально ответственным лицом. В её распоряжении были и халаты, и полотенца, и посуда, и мыло и прочий хозяйственный инвентарь. Это было больным местом для отца. Он очень боялся, что мама в силу нашей довольно бедной жизни, может что-либо принести домой, боялся, что кто-либо может заподозрить её в этом.
Помню такой эпизод, который мама любила рассказывать нашим знакомым. Когда они у нас собирались в гостях. В то время посуда не отличалась большим разнообразием. Как-то мама получила из кладовой для конторы новые бокалы точно такого же рисунка, какие были куплены недавно отцом для дома. Мама как обычно в определённые часы и когда она на дежурстве, принесла отцу чай в новой кружке, и он, увидев её расцветку, разволновался и велел маме собрать дома все такие же бокалы и отнести их в контору, а сам поехал и купил для дома новые с другим рисунком.
Папа всегда был чем-нибудь занят. Относился к тем людям, про которых говорят «у него золотые руки». Он всё любил и умел делать сам. Он занимался сапожным мастерством. Для этого у него был сделан специальный низенький стол - шкафчик, где он держал нужный для сапожного дела инвентарь. Шил сапоги и туфли и себе, и маме, и нам, детям. Чинил обувь знакомым сотрудникам. Большей частью отказывался брать с них деньги за работу, а если и брал, то чисто символически, не окупая даже свои расходы на материал, который покупал. Мама его обычно за это журила.
Был неплохим столяром. Делал различную мебель: столики, шкафчики, табуретки и с особенным увлечением делал раздвижные обеденные столы, с точёными ножками из хороших пород дерева.
Как память о папе и сейчас стоит у нас на кухне в квартире столик – шкафчик, Женя использует его как кухонный столик, а у нас на Удельной он был туалетным столиком, на котором стояло большое зеркало.
Было у отца ещё одно увлечение: он умел и любил играть на скрипке. Скрипка у него была какого-то хорошего старого мастера. Мы не очень понимали эту музыку, она была для нас непривычной. Мама называла её «пиликаньем» и считала, что она на неё наводит тоску. Но играл он неплохо, правда, репертуар у него был небольшой. Играл обычно только для себя. Не помню, чтобы он играл когда-нибудь при гостях. Исключение делал только для своего знакомого дяди Миши, у которого было прозвище «американец», потому что он когда-то уезжал в Америку, и некоторое время жил там, но потом вернулся в Россию.
К сожалению, однажды мы возились с ребятами в комнате, покачнули шкаф, на котором лежал футляр со скрипкой. Футляр упал на пол, треснул и футляр и скрипка. Папа был очень огорчён. Потом он склеил скрипку и продолжал играть, но звук был уже не тот, что раньше. Папа был верующим человеком. В комнате у нас всегда висели иконы, перед которыми он молился. Но нас, детей, он никогда не заставлял молиться. Никогда не возражал, что мы пионеры и мирился с тем, что мы с Женей вешали на стенку под иконами свои стенгазеты с портретами Ленина. Папа всегда казался старше своих лет. Может быть потому, что он носил усы и бороду, и у него была большая лысина на голове.
Когда я в семь лет стала ходить в школу, папа приезжал встречать меня на финских санях и мои одноклассники, пока не узнали, спрашивали меня: «это дедушка за тобой приехал?»
Хотя было ему в то время всего 44 года.
