Когда писала свои воспоминания о детстве, думала о тебе, с тобой разговаривала все эти годы в душе моей, мысленно обращаясь за помощью в самые нелёгкие периоды жизни. Мне пришлось оставить работу, ты знаешь, почему. Я помню, как ты сказала мне: «Ничего не бойся, вдвоём мы справимся со всем. И не проси ни о чём, проживём как-нибудь», а сама, как я узнала потом, насушила мешок сухарей и запаслась пакетом спичек. Перед тем моим нелёгким разговором ты разбудила меня очень рано. Я открыла глаза и ахнула: ты держала чашку ароматного кофе, через руку была переброшена накрахмаленная салфетка, а на голове, почти за ухом, красовался огромный бант. Где только ты его откопала?! Я расхохоталась, вскочила и поцеловала тебя. Ты не ожидала и смутилась. Мы обе стеснялись внешнего проявления чувств, но друг без друга не могли прожить дня. Звучит банально, но где бы я ни была, всегда спешила к тебе. Без твоего участия всё как-то теряло свою остроту. Когда я нуждалась в твоём совете, я знала, что ты ответишь, но всё равно спрашивала. Ты прекрасно разбиралась в людях, была терпима, никогда никому не навязывала своего мнения. Теперь я понимаю, почему мы не всегда совпадали. Нужно многое пережить, чтобы обрести способность сострадать и любить другого больше, чем себя. Ты могла быть ироничной и насмешливой, реже твёрдой и строгой. Ты никогда не позволяла мне плакать, и я прощалась с тобой без слёз. Но это потом. А в тот день, провожая меня до двери, ты спокойно сказала: «За меня не беспокойся, оставайся собой, прорвёмся…» Ты знала, что я боюсь огорчить тебя, боюсь безработицы. Это было жестокое время, но с тобой, такой маленькой, болезненной, слабой, я чувствовала себя защищённой. Вечером за чаем я подробно рассказала тебе, как разрешилось всё. Ты слушала молча, иногда вздыхала, мы всегда понимали друг друга без слов. Ты опасалась, что моя независимость аукнется мне, а я в том жёстком разговоре на службе помнила только твои слова: «Оставайся собой». Вскоре всё действительно изменилось, меня не уволили, я даже пошла на повышение. Какой нелепый оборот: «пошла на повышение»! Как будто это что-то значит в жизни! Тогда, наверное, имело значение для нас обеих, потому что больше опереться было не на кого. Теперь я знаю, что есть иные ценности… А тот нелёгкий разговор не прошёл даром. В новой должности оставаться собой стоило больших усилий. Когда стало невмоготу, я подала заявление и ушла. Ты об этом уже не узнала. Я никогда не жалела о принятом решении. Наверное, слишком много времени и сил отняло то, что так и не научилась воспринимать отвлечённо. Самым мучительным было осознание нелепости всего происходящего вокруг. Ты иногда обижалась, что я молчалива, но я так уставала на работе, что не было сил говорить. Выговаривалась там: в поездках, встречах, непрерывных телефонных звонках, на которые продолжала мысленно отвечать в бессонные ночи. В новой своей должности я оказалась лицом к лицу с теми, кого жестоко перепахали роковые 90-е годы. Мне хотелось плакать от бессилия и невозможности им помочь. Но я не могла переложить на твои плечи свои боль и отчаяние. Многое скрывала, потому что нужно было как-то выживать. Теперь мне кажется, что именно тогда ты внутренне несколько отдалилась от меня. У тебя появилось желание что-то оставить при себе. Я никогда не видела, чтобы ты что-то писала. А потом вдруг обнаружились исписанные общие тетради. Когда ты успевала столько читать, делать выписки, размышлять над прочитанным, делясь со мной вечерами своими открытиями. Мы читали разные книги, но мыслили одинаково. Тебя огорчало, что я замкнута и молчалива, ты была открыта и общительна. Вокруг тебя всегда были люди, ты обрастала друзьями стремительно, и я не успевала запомнить их имена. К тебе тянулась молодёжь, мои друзья любили тебя больше, чем меня. Однажды, ещё на прежней нашей квартире, я заметила, что ты, улыбаясь, машешь кому-то за окном. Я подошла и увидела соседку с внуком лет шести, он беспрерывно кланялся тебе в пояс. Я засмеялась. Так вот для кого ты просила купить леденцы на палочке! Я удивилась, но отыскала их и принесла вечером после работы. Ты умела дружить как-то очень несовременно – возвышенно и трепетно. Наверное, именно это помнят и любят в тебе все, кто тебя знал. У самой близкой твоей подруги я бываю ежегодно на дне рождения. С годами там всё меньше твоих ровесников –фронтовых медиков, вместо них приходят поздравить их дети. В этом году нас было трое. И снова говорили о тебе. Я помню, как после работы заходила туда, подсаживалась к столу и не могла наслушаться, впитывая каждое слово. Я любила твоих подруг. Меня тянуло к ним и потом, я ощущала там твоё присутствие. А дома, в нашей маленькой квартире, где прожили вместе последние четыре года, до сих пор, проснувшись среди ночи, слышу шуршание газет, ты читала их в бессонницу. На эти несколько мгновений я забываю, что тебя нет. А сердце успевает ощутить радость твоего присутствия. Может быть, потому мне часто не спится ночами. Ты приходишь в мои сны молодой и красивой, я слышу, как ты тихо напеваешь свои любимые украинские песни. Я часто спрашиваю себя, как могла ты сохранить редкую душевную чистоту и щедрость, как смогла избежать мелочной расчётливости, свойственной иным людям, прожившим нелёгкую жизнь. Но непрактичной ты считала меня. Частенько срывалось у тебя в тот последний год: «Ты совсем не умеешь жить! Что ты будешь делать без меня?!» Я отмалчивалась, боялась и не любила этих разговоров. Живу как-то, но что-то ушло навсегда вместе с тобой. Знаешь, я исполнила твоё давнее желание – я пришла в Церковь. Помнишь, как я крестилась, будучи совершенно не готовой к этому? Ты тайком уговорила подругу, и меня вместе с её только что родившимся внуком окрестили. Её дочь была слаба после родов, священника привезли домой. Когда младенца после купели подали матери, его бабушка, повернувшись ко мне, неожиданно сказала: «А теперь твоя очередь, не сопротивляйся, я обещала …». Рассчитано было точно: я сдалась, чтобы не привлекать к себе внимания. Но крестик тот на трогательной розовой ленточке предназначался явно не мне, ироничной, насмешливой и ни во что не верящей. Наверное, поэтому я сразу потеряла его. Ты представляешь, два десятилетия спустя он нашёлся накануне Дня памяти Иоанна Крестителя! Я была потрясена. Год назад я впервые причастилась, после этого стала часто бывать в церкви. Мне открылся иной мир. Да и книги читаю теперь другие.
А ещё я храню открытку с твоей надписью. В пору безнадёжного и глухого отчаяния я случайно нашла её. Там было четверостишие Игоря Губермана: «Хмурым лицом навевается скука, Склонная воздух тоской отравлять. Жизнь и без этого горькая штука, Глупо угрюмством её опошлять»! Сколько раз потом я перечитывала эти слова…Тебя не стало в ноябре 1996 гола. После твоей гибели открытка выпала из тетрадки с записями, которую я долго не решалась открыть. С той поры я не расстаюсь с ней. Это твоё завещание. Мы не простились при жизни. Мне сказали, что ты умерла мгновенно. У меня не хватило душевных сил прочитать уголовное дело. И я отказалась от претензий к тому, кто отнял тебя у нас. Так мы решили с братом. Нам с избытком хватило своего горя. Ты бы нас поняла, ты умела жалеть тех, кто причинял тебе боль.
Не в тот час ты вышла на прогулку, мама, и восемнадцатилетний мальчишка напрасно сел за руль машины в тот солнечный день…Какая погода была потом, когда прощались с тобой, я не помню. Говорят, что срывался первый снег. В памяти остался лишь стук каблуков, когда мы спускались по лестнице к тебе. Остальное – в тумане.
Жизнь действительно бывает горькой…
Но что это?! Откуда взялся голубь, неожиданно севший на подоконник. Он пристально вглядывается в полумрак комнаты, где я пишу тебе письмо. Наверное, он прилетел за мной, а, может быть, это твоя голубиная душа смотрит на меня сейчас. Ты всегда со мной, мама, но я многого не успела или не смогла сказать при жизни. Ты не доверяла красивым словам и не выносила фальши. Как-то обмолвилась, что истинное чувство не нуждается в доказательства, оно - в целомудрии сердца и добрых делах, которые совершаются в тишине. Прости, что мне не всегда хватает ума и мудрости следовать этому.
Царствие тебе Небесное, дорогая!
Свободное копирование
