В 1952 году Шкловский позвал меня слушать его лекции в Литинституте. Ничего более замечательного как особый вид ораторского искусства я в своей жизни не знал, кроме докладов и других устных выступлений Романа Якобсона. Шкловский продолжал думать вслух на людях. Это не было похоже на его книги, даже и те, которые по названию совпадали с темой лекций. В последних он оставался самим собой и не был стеснен обычными рамками. Увидев меня среди слушателей, он прервал свой рассказ об одном из русских малоизвестных писателей прошлого века. «А вы со Всеволодом его читаете?» — спросил он меня. Ограничений общепринятого академического свойства в его лекциях не было.
Тогда же Шкловский пригласил меня с Таней на блины к себе на дачу. Удивила компания дачных соседей, с нами вместе приглашенных. Среди них был Гулия, работавший в «Литературной газете». Шкловский, хотя на него по привычке и нападали заодно с другими (например, во время антикосмополитической кампании Симонов припомнил ему «Гамбургский счет»), оставался внутри советской литературы. Это позволило ему в конце жизни поездить за границу (не думая о том, что меня туда не пускают, он мне советовал: «Никогда не берите с собой за границу жену. Жены ходят по магазинам, а вы стоите у входа и ждете»), напечатать несколько слабых новых книг и переделки старых, не лучших. Но это же помешало выявлению того таланта, который все еще присутствовал в его разговорах, импровизациях, лекциях.
В лекциях чувствовалось внимательное его отношение к литературному тексту; может быть, это было единственным, к чему он, как и Розанов, относился всерьез — не к людям, не к политике, ему и в самом деле оставался безразличен цвет флага. Его раздражало чистое конструирование схем у многих из нас. В длинной рекомендации, которую он же незадолго до смерти мне написал для поступления в Союз писателей, он упрекал меня в том, что сам я не стоял у монтажного стола. Он имел право на такие упреки (при том, что меня он часто и незаслуженно хвалил), потому что сам он был отличным ремесленником в своих занятиях и кино, и литературой. Возможно, что по этой же причине его не устраивал структурный анализ Лотмана. Я был у него вскоре после его возвращения из очередной поездки на Запад. Он с раздражением говорил о всемирной славе Лотмана, упрекая того в крайнем упрощении литературных разборов. Тот сделал их доступными, как таблицу умножения, для школьных учителей, по словам Шкловского. Мне тогда показалось, здесь была и ревность к Лотману, уже тогда известностью соперничавшему с ранним Шкловским-формали- стом. Была и разница поколений, как в споре Проппа с Леви-Стросом, который свой структурный метод противопоставлял формальному у Проппа, в «Морфологии сказки» доводившего до предела принципы цитированной им «Теории прозы» Шкловского (сами формалисты нередко свой метод называли «морфологическим»). Их нелюбовь с Лотманом была взаимной: тот не спешил печатать в своем издании статьи, безоговорочно возрождавшие формализм.
Шкловскому всегда на самом деле было чуждо упрощенчество по отношению к литературе. Каверин мне рассказывал, как он в молодости читал Шкловскому свои стихи. «Элементарно», — заключил Шкловский. И для окончательного подтверждения приговора обратился к жене: «Люся, правда — элементарно?» Надо, впрочем, сказать, что свойственник Каверина — Тынянов еще язвительнее судил о его литературных достоинствах. Когда Каверин упомянул что он собирался стать моряком, Тынянов отозвался немедленно: «А может быть, это и было бы лучше?» Элементарность, претившая формалистам, и читательский успех, как у Каверина, идут рука об руку.
Я сохранил восторженное отношение к ранним формалистам. Я продолжаю думать, что они дальше всех заглянули в будущее гуманитарных наук, опередив свой век надолго. Конечно, изобрел остранение как прием не Шкловский, а Лев Толстой, но Шкловский его у Толстого открыл и обобщил этот вывод на другие случаи. Мне удалось успеть показать Шкловскому толстенную книгу венского слависта Ханзен-Ле- ве, посвященную в Основном развитию мыслей, изложенных в тощей книге молодого Шкловского: было что развивать. О своей оценке «Теории прозы» Шкловского, тогда не переиздававшейся (впервые это удалось только после реформ, когда Шкловского уже не было в живых), я говорил на двух его юбилеях в Доме литераторов. На первом из них в самом начале 60-х годов официальных советских критиков его теории я сравнивал с тем обязательным фраком, который нужен для сюжетного построения согласно разбору детектива в «Теории прозы».
Вскоре после второго из этих юбилеев Шкловский позвал меня с моей женой Светланой к себе. Мы просидели у него несколько часов, он много вспоминал (в частности, о Мейерхольде). Но и наши с ним отношения были все уже в области давно прошедшего. Нас соединяла его любовь к произведениям моего отца (он был деятельным членом комиссии по его литературному наследию, писал отзывы на его неизданные вещи, помогал их печатать), мое юношеское увлечение его ранними книгами. Нас разъединяла его неверность по отношению к себе самому и своим старым друзьям. Любитель парадоксов, часто ими злоупотреблявший, он понимал противоречивые преимущества своего возраста. Однажды, когда я к нему пришел, он потер привычным жестом свой бритый череп и сказал с характерной полуусмешкой остроумца: «Ну вот, в моем возрасте Лев Толстой давно уже умер». Физически Шкловский был в последние годы слаб, на один из последних памятных дней, когда мама отмечала день рождения отца, его внесли к нам на дачу, ноги не ходили. Но у него был прежний дар слова, мощь оратора (как он говорил, от митингов времени начала революции), внезапное острословие, юмор. Не было того, что приходит со старостью у редких счастливцев: озарения, понимания, зачем все было нужно. Он до конца своих дней оставался вундеркиндом с поверхностным блеском ассоциаций, связывавших обрывки разрозненных идей и образов, но чудо тех первых лет, когда возник формализм, уже не повторялось.
Свободное копирование
