IX
Восемь месяцев, прожитые в этой камере, были в моей тюремной жизни эпохой абсолютного одиночества, идеального одиночества тюремного заключения. Здесь не было даже того разнообразия, тех развлечений, которые доступны заключенному в Трубецком. Вечная тишина, вечные сумерки, вечно одни и те же угрюмо-злобные лица Соколова и его унтеров. День за днем одно и то же и в том же убийственно монотонном порядке. Вечное молчание: ни стучать, ни говорить не с кем. Иногда проходило более месяца сряду, как я не произносил ни одного слова. Да и какие разговоры могли быть с Иродом? Разве скажешь во время ванны (она была раз в шесть недель): "Дайте еще горячей воды" и снова замолкнешь на месяц, на два, до следующей ванны. Со мной именно и было раз таким образом.
Поживши в Алексеевском равелине, я не дивлюсь и не считаю преувеличенным то, что приходится читать о заключенных, которые после нескольких лет полного одиночества разучивались говорить или, по крайней мере, говорили с большим затруднением и забывали многие слова, как, например, было с декабристом Батеньковым, который забыл слово "таракан" и др. Можно было бы думать, что это одиночество будет чем-то страшно тягостным, убийственно мучительным. Но со мной было не так, благодаря, кажется, моему болезненному психическому состоянию, достигшему здесь полного своего развития.
Я жил не только по нескольким часам, но и по целым дням, даже неделям, в каком-то тумане. Я положительно терял сознание того, где я и что со мной. Я жил не здесь, в этой душной и пасмурной конуре за решетками и замками. Нет, я был далеко-далеко, там, где в голубом небе высоко несутся вереницы белоснежных легких тучек, где теплый ароматный ветер тихо колышет головки цветов, а в густой траве раздается трещание кузнечика и задорный крик перепела...
Я стоял на краю просеки над обрывом лесного оврага. Кругом тихо. В воздухе чувствуется вечерняя свежесть и тот особенный осенний, лесной аромат вянущих листьев, который так хорошо знаком всякому охотнику. Отблеск зари золотит вершины берез и осин с трепещущей, уже покрасневшей листвой, а из глубины чащи вылетает вальдшнеп и с отрывистым харканьем несется над оврагом причудливыми зигзагами. Вот справа другой, вот третий... Лихорадочно бьется сердце, и рука судорожно сжимает ружье...
Я был на Волге. Ветер разыгрался не на шутку. По валам ходили беляки, и брызги пены, перелетая через борт, попадают мне прямо в лицо. Я полулежу на дне лодки и управляю парусом. Трудно становится удерживать веревку: так рвет ее из рук.
— Петя, крепи шкот! раздается с кормы знакомый голос.
Я подтягиваю еще туже намотанный на руку конец...
Я стоял над амфитеатром второй аудитории {Химической аудитории в В.-мед. хир. академии. Предложение заменить уличную манифестацию и подачу петиции наследнику посылкой депутатов с этой петицией к министру окончательно провалилось.}. Подо мной колыхалась толпа, тесно наполнявшая все скамьи. Шум, гул голосов, сумятица и задор. Несколько ораторов говорят сразу. Несколько человек бесплодно стараются водворить порядок, и среди этого гама отчетливо слышался только пронзительный крик какого-то восточного человека, который никак не хочет успокоиться и упорно задает один и тот же остающийся без ответа вопрос:
— Нэт, вы мэнэ скажытэ, зачэм дэпутата хватать будут?
Порою я жил в историческом прошлом. Передо мной проносились картины то великой революции, то пугачевщины, то восстания декабристов. Я видел грязные, узкие улицы Парижа конца XVIII века, я видел народные массы, наполнявшие их от стены до стены, я видел лес пик, колыхающихся в воздухе, слышал гул шагов, звуки Карманьолы, и радостно билось мое сердце в такт этим звукам: Que faut-il au républicain? La liberté du genre humain! {"Что нужно республиканцу?" "Свобода человеческого рода!"} И мне хотелось подхватить: La torche pour le château la pique pour le cagot et paix aux chaumières {Факел для замка, пика для святоши и мир хижинам (франц.)}. Я видел кучку всадников, остановившуюся перед бруствером Кожихаровского форпоста, белое знамя с красным восьмиконечным крестом, развевающееся над головой стоявшего впереди всех брюнета, с блестящими глазами и черною как смоль бородою, и казака, который, подъехав вплоть к самому рву, читает манифест толпящимся на валу солдатам: "...и жалую я вас землей и волей, крестом и бородой..."
Я видел покрытое снегом поле в окрестностях Белой Церкви и чернеющееся среди него каре Черниговского полка. Атака гусар отбита, но картечь, снимающаяся с передков конной батареи, сейчас начнет опустошать ряды инсургентов; все же они пока тверды: всех ободряет и всех подчиняет себе могучая воля, героическая натура любимого командира, сидящего на лошади в средине каре. Я вижу задумчивое лицо Муравьева-Апостола таким, каким оно врезалось в моей памяти, когда я еще в детстве рассматривал его портрет, и мне чудится, что в этот момент ему приходят на память пророческие слова его собственного стихотворения:
Je passerai sur cette terre,
Toujours rêveur et solitaire
Sans tjue personne m'ait connu,
Mais a la fin de ma carrière,
Par un grand trait de lumière
On verra ce qu'on a perdu...
{Перевод И. И. Майнова:
Я пройду по земле одинок и угрюм,
И не знать никому моих чувств, моих дум.
Лишь пред смертью моей,
В блеске славы лучей,
Станет ясно толпе,
Что погибло вполне.}
Но что такое творится теперь? Я слышу, как грохочут пушки Петербургской крепости, как вдруг их огонь внезапно смолкает, как в коридоре начинается беготня и суматоха. Там где-то вдали слышится топот шагов, гул голосов... Вот еще... и еще... все яснее...
"Уррра!" раздается где-то близко. Лихорадочное волнение охватывает меня, и я судорожно стискиваю руки. Вот сейчас приклады разобьют вдребезги ворота равелина... Вот сейчас жандармы в ужасе бросят оружие...
"Да здравствует свобода!"
Отворяется дверь, и вместо товарищей, пришедших вывести нас из тюрьмы именем державного народа, передо мною появляется Ирод со свитой, пришедший давать обед.
Машинально, почти совершенно бессознательно, я глотаю тухлые щи, а в уме возникают новые картины.
Свободное копирование
