День шел за днем, прошла неделя, прошла другая. Улеглось несколько нервное возбуждение, вызванное впечатлениями первых дней. Притупилось чувство горечи и негодования, душившее меня, когда я начал знакомиться со всеми прелестями моего теперешнего положения, и на душе начало было водворяться спокойствие {Ни выстриженная голова, ни серая куртка нисколько меня уже не угнетали, и запертый в одиночном заключении, отрезанный от всего живого, я сознавал, что ни мысль мою, ни чувства не сковать никакой цепью всему корпусу жандармов. Мне приходило тогда в голову, когда я мечтал об отправке в Сибирь, что меня могут и не увезти этой весной. Бывали случаи, что здесь держали людей по году и больше (напр., Веймар, Михайлов Адриан и др., осужденные весной 80 г., были отправлены в Сибирь только летом 81 года, а "именующий себя Сабуровым" так и умер в Трубецком). Может быть, и меня захотят предварительно выдержать хорошенько, чтобы посбить спесь и заставить ценить такую милость, как переход на каторгу, столь высоко, чтобы не было решимости затевать побег и рисковать попасть снова и, может быть, навсегда в какой-нибудь каменный мешок. Эта мысль меня нисколько не смущала.}. Понемногу я начал сживаться со своей обстановкой и даже стал находить в ней привлекательные стороны. Например, мне очень нравилось, что вижу только одних унтеров, да и то редко. Никаких разговоров у нас не бывает. Утром принесут хлеб, подметут пол и выйдут. Подадут в форточку обед или ужин я молча возьму его. После молча же отдам посуду. Вот и все. Очень я ценил то, что никто мне не мозолит глаза, никто не лезет с расспросами, с какими-нибудь наставлениями, никто не ставит меня в тяжелое положение, когда арестанту приходится чувствовать, что пред ним стоит начальство, никто и ничто меня не беспокоит: даже в щель заглядывают редко. Я живу, предоставленный самому себе, чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно при настоящих условиях, и могу, как бы это ни показалось странным, чувствовать свою духовную свободу, несмотря на эти стены и решетки, чувствовать, что хотя я заперт под замком, одет в безобразный и неудобный костюм, питаюсь впроголодь, лишен книг и общества я все-таки свободен и независим. Все эти строгости и лишения носят чисто внешний характер. Они, так сказать, скользят только по поверхности моего бытия, нисколько не касаясь его внутреннего содержания. Я даже был рад, что меня не водят на прогулку. Мне было тяжело думать, когда я представлял себе, как унтера будут приходить за мной, как мне придется идти по коридору, спускаться по лестнице, идти сквозь строй наглых и злобных взглядов, может быть, встречаться со смотрителем или еще каким-нибудь начальством. Меня всего коробило при мысли, как начальство уставится на меня холодным величественным взглядом... Нет, лучше уж никого не видеть и никуда не ходить! Да и что за удовольствие проходить десять минут по какому-то жалкому садику, окруженному тюремными зданиями, на глазах часовых и жандармов! Нет, лучше сидеть дома да ходить из угла в угол, если придет охота гулять; и я хотел лишь того, чтобы все время до весны, до моего предполагаемого путешествия в Сибирь, мне пришлось бы провести в таком тихом уединении. Скажу даже более: если бы с путешествием в Сибирь у меня не были связаны надежды, я предпочел бы оставаться здесь.
Я начал входить во вкус всей прелести абсолютного одиночества, и когда я думал о такой тюремной жизни, какую ведут уголовные арестанты на Каре, в общей тюрьме, и наши, где люди, случайно сведенные в одно место, должны волею начальства вечно жить вместе, вечно мозолить друг другу глаза, не имея возможности хоть на несколько часов остаться с самим собой, постоянно согласовать свою жизнь с той общей меркой, под которую все подводится, приходить вдобавок в постоянное соприкосновение со своим начальством и стражей, тогда мне становилось жутко, и я считал для себя величайшим благом, если бы можно было никогда не покидать этой камеры, спокойно ожидая в ней того дня, когда победа идеи свободы отворит двери тюрем и возвратит меня к жизни, к свету, к счастью, или того неизбежного рокового момента, когда в лампе моей жизни выгорит последнее масло, настанет ей время погаснуть и я погружусь во мрак уничтожения, в невозмутимый вечный покой...
Свободное копирование
