Я остался один, несколько озадаченный этим, и, дрожа от холода, стал разбирать брошенное на койку тряпье. Тут оказался полный костюм. Я взял сначала белье и пришел в ужас: это было нечто невообразимое. Оно оказалось сшитым из такой дерюги, которая разве только на мешки идет, да еще вдобавок ни разу не было стирано, и обнашивать его приходилось на собственном теле. Так жестка была эта дерюга и в ней сидело так много щепок, что они кололи мою ладонь, когда я провел рукой по рубашке. Но делать было нечего, и пришлось надевать это белье, которое все же защищало от холода. Навернув на ноги суконные портянки, с непривычки тоже очень раздражавшие ноги, я обулся в громадные коты, подбитые гвоздями, местами проходившими сквозь стельку и коловшими пятку. Наконец я надел штаны и куртку из грубой серой сермяги, и мой туалет был окончен. Штаны мне напоминали мексиканские кальцанеро, с тою только разницей, что разрез был не с внешней, а с внутренней стороны, и я догадался, что он сделан для того, чтобы пропускать цепи ножных кандалов {После я уже нигде не видел подобных невыразимых, д[олжно] б[ыть], начальство пришло, наконец, к убеждению, что подобный покрой нелеп в высшей степени.}. Таким образом, для полной формы мне только их не хватало, но и без этого украшения я уже совсем утратил человеческий вид, и беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что я, бывший десять минут тому назад изящным джентльменом в черной паре, мог бы с несомненным успехом играть роль вороньего пугала на огороде. Мне было очень холодно, и в ожидании обещанного ужина я стал ходить по камере, чтобы согреться, но это оказалось весьма затруднительным, так как меня стеснял новый костюм, в особенности штаны, которые с меня сваливались, и башмаки, гвозди которых кололи мне ногу {Портянки, плохо завязанные веревочками от котов, сваливались с ног; в куртку могло поместиться два таких человека, как я, и она висела, не облегая тела, словно мешок, а у штанов не оказалось верхней пуговицы... На проклятом разрезе хоть и было три пуговицы (грубо обрезанные кусочки толстой кожи), но штаны были мне не по росту, сидели плохо и в эти разрезы свободно проникал холодный воздух.}. Попробовал было ходить босиком, оказалось неудобно: пол асфальтовый, холодный. Наконец в двери открылась форточка, и мне подали деревянную ложку, кусок черного хлеба и оловянную миску, наполненную каким-то хлебовом. Заглянул я в эту миску и не мог разобрать, что это такое. Усевшись за стол, я поворошил ложкой и увидел, что это горячая вода, в которой плавает несколько десятков горошин. Это показалось мне более оригинальным, чем вкусным. Но, во-первых, я был голоден, а во-вторых, вода была горячая, и потому, не мудрствуя лукаво, я последовал словам апостола: "Предлагаемое ядите". Выхлебав все до последней ложки, я несколько отогрелся и стал осматривать камеру, очень мне не понравившуюся.
Она выглядела не жильем, а каким-то подвалом, да еще запущенным подвалом, и находилась в резком противоречии со щеголеватым видом коридора. В ней было так сыро, что в обоих углах у наружной стены не только виднелись большие пятна, поднимавшиеся с пола на довольно значительную высоту, постепенно суживаясь кверху, но даже капли высочившейся воды, а на самом полу небольшая лужа. С окна, расположенного на высоте аршин трех от пола, по откосу подоконника вода стекала крупными каплями, так что наутро образовалось чуть не целое море. Пол был грязен и, видимо, давно не метен. Мебель состояла из четырех предметов, прикрепленных неподвижно. Слева от входа деревянное судно, в котором стояло железное ведро, справа рукомойник с краном и железной раковиной, от которой до самого пола шла деревянная обшивка, покрытая листовым железом. Посреди камеры у левой от входа стены находилась железная кровать, прикрепленная ножками к полу, а изголовьем к стене и расположенная поперек камеры. Рядом с изголовьем в стену был вделан стол из толстого листового железа с железными же подпорками такого точно вида, как теперь у нас в Шлиссельбурге.
Свободное копирование
