Хмелита - 5

* * *

В это время приезжала к нам крестная мать моего старшего брата Петрика, княгиня Долгорукая. Я помню разговор за обедом, какую коляску послать в Вязьму ее встретить.

Когда приезжали гости издалека (она жила в Тульской губернии), всегда посылали какую-нибудь коляску. Я княгиню никогда не видал, так что был удивлен разговором. Моя мать сказала: ‚,Пошлем за ней желтую коляску.” — „Желтую? Да она в нее никогда не поместится, да и рессоры ее не выдержат. Нужно послать большую,” — сказал мой отец. Мне сейчас же причудился какой-то слон, но я вдруг вспомнил ее сестру княгиню Барятинскую. Когда мы были в Риме, мы ходили гулять к памятнику Гарибальди. Возвращаясь оттуда, мы зашли чай пить к княгине Барятинской, у которой была вилла на горе. Помню, как наша гувернантка предупреждала мою сестру и меня не разевать рот, когда мы ее увидим, такая она была толстая.

Мы пришли. Княгиня сидела в колоссальном кресле и извинилась перед Mrs. Tidswell, что не встает ее приветствовать. Мы сидели пили чай, она с нами много разговаривала и была очень мила. Она объяснила Mrs. Tidswell, что ей очень трудно подыматься.

Когда мы шли домой, я, помню, спросил Mrs. Tidswell, „что — стоять она может?” — „Конечно может, не говори глупости.”

Мой отец рассказывал, что когда две сестры Барятинская и Долгорукая ездили поездом, то в обыкновенный вагон они не могли пролезть, нанимали товарный вагон, ставили в него кресла и их туда подымали долгоножкой. Моя мать всегда отвечала: ‚Не говори глупости, они в обыкновенных вагонах ездят.” — „В таком случае их домкратом через двери втыкают.”

Но послали большую коляску, и когда княгиня приехала, мы увидели, что она занимала все сиденье. Я ожидал, что принесут долгоножку ее из коляски подымать. Но к моему удивлению, она выскочила из коляски совершенно легко. Она действительно была также толста, как и ее сестра, но ходила с невероятной легкостью. Обе, как и третья сестра, „товарищ Варвара”, графиня Бобринская, были не только толстые, но и высокие. Она была очень веселая и ходила с нами смотреть весь парк и озера.

В 17 верстах от Хмелиты было „Высокое”, имение дяди Саши Шереметева. Дядя Саша, у которого были великолепные имения по всей России, включая Останкино под Москвой, отчего-то любил Высокое больше всего. Он там построил великолепный госпиталь на 35 кроватей и пожарную станцию с каланчой. Это конечно был его главный интерес. Недаром он назывался ‚,брандмайорский граф”. Он даже устроил с Государем так, что если он был на каком-нибудь приеме или бале в Зимнем Дворце, а где-нибудь в Петербурге был пожар, его сейчас же уведомляли. Он тогда бросал все, переодевался в пожарный костюм и в коляске или автомобиле несся на пожар. Когда он приезжал в Хмелиту, у него всегда в коляске была каска, мундир и какие-то багры и секиры.

Мой отец его дразнил: „Ты, Саша, пожарную машину и лестницу дома забыл.”

Часто приезжал к нам „‚светлейший” Волконский. Его все любили. Он был невероятно рассеянный. В Хмелите к обеду в час было три звонка. Первый звонок за четверть часа до обеда просто собирал всех в дом, второй — за пять минут — давал время вымыть руки, а третий звонок значил обед. Гриша Волконский обыкновенно исчезал после первого звонка. На второй звонок все спохватывались — „куда Гриша исчез?” Мы, дети, обыкновенно знали. Он наверно ушел к озеру в парке. Так и было, он сидел на корточках на берегу и смотрел на стрекоз, или лягушек, или карасей. „Князь, обед подают.” — „Ах, я забыл, недаром я голоден.” — „Следующий раз я тебя привяжу перед обедом”, — говорил мой отец. — ‚,Мм-да, а какие замечательные стрекозы, ты за ними наблюдаешь?” На Гришу никто не мог сердиться. У него, кажется, было 9 детей. Когда кто-нибудь его спрашивал, сколько у него детей, — „не спрашивайте Гришу, он сам не знает”, — говорил мой отец.

Мой интерес к коровам, который появился с тех пор, что я себя помню, все усиливался и усиливался. Если я вдруг пропадал, все знали, где меня искать, на скотном дворе. Хотя мне тогда было 7 или 8 лет, мы вдвоем с моим лучшим другом Васькой, сыном скотника Андрея, разрабатывали, как улучшить хмелитское стадо.

Я помню, как на меня произвело невероятное впечатление стадо в Родине у Самариных. Возвращаясь из Глубокого, мы вылезли на полустанке Александрино, не доезжая до Вязьмы. Там встретили нас коляски. Проезжали через Торбеево Лобановых-Ростовских. Мы остановились на дороге. Там стоял старый князь и мой отец вылез с ним поговорить. До сих пор помню худую, высокую фигуру этого эксцентрика. Он был одет в белый чесучовый костюм с очень широкими штанами и в шляпе-панаме. Мой отец с ним говорил довольно долго, пока мы, дети, сидели в колясках. Помню, как наша английская гувернантка сказала: ‚Это брат Фафки Лобановой и Lady Edgerton (которых мы знали в Риме). Он такой же сумасшедший, как Фафка.”

Но Лобанов совсем не был сумасшедшим, он был великолепный помещик, очень популярный среди крестьян. Он может быть и был самодуром, например отвел реку Вазузу в парк Торбеева и любил волов, которые у него работали в имении вместо лошадей. Он завещал, чтобы, когда умрет, его гроб везли на кладбище на телеге, запряженной 8 волами. Но мой отец всегда говорил: ‚,Побольше бы у нас было таких самодуров, он отвел Вазузу, когда была засуха и мог бы быть голод. Он дал работу всем соседним крестьянам, кормил их семьи и дал образование всем их детям.”

Его старшая сестра вышла за английского дипломата, а младшая Фафка была действительно оригиналкой. До сих пор помню, когда она приезжала в Хмелиту, то сейчас же ложилась почему-то на пол в гостиной и разговаривала страшно быстро, смотря в потолок. Моя мать ей говорила: „Фафка, хочешь я дам тебе подушку под голову?” — „Совсем не надо, я и так потолок вижу.” Все над ней смеялись, но она никогда не обижалась. Мой отец ее дразнил: ‚,Фафка, твои предки наверно римлянами были, они тоже всегда на носилках пластом лежали.” — „Глупости, это гораздо лучше для спины.”

Затем, после Торбеева, проезжали мимо Высокого дяди Саши Шереметева и через плотину на Вазузе в Родине. Никогда не забуду первый раз, что я видел Родино. Это было какое-то вдохновение.

Мы остановились на плотине. На нее по лестнице поднялся красивый, высокий седой старик с белой бородой. Мой отец опять слез с ним разговаривать. Это был Самарин. Нам, детям, разрешили слезть тоже. Я подошел к перилам плотины и посмотрел вниз.

Я безумно любил Хмелиту и считал, что красивее ее ничего не было, но тут, я помню, я захлебнулся от красоты Родина. Водопад от плотины падал в бурлящий затон, белая пена кипела под ногами и превращалась в тихую зеркальную реку. Лужайка, ярко зеленая, спускалась от прелестного ампирного дома с шестью колоннами к песчаной мели на реке. Плакучие ивы и березы вдоль берега и с той и с другой стороны за лужайкою отражались в зеркальных водах. На лужайке перед домом паслось штук 30 сизых, замечательно красивых коров. Я смотрел на эту картину, захлебываясь.

Часто проезжая через Родино, я настаивал, чтобы мы останавливались вновь посмотреть на эту дух захватывающую картину.

Иногда там коров не было, но в моем воображении они всегда паслись перед этим очаровательным домом, между ним и рекой.

Меня всегда притягивали ампирные дома. Кроме Хмелиты и Родина, был у нас только один такой дом у Хмаро-Борчевских в Каменском. Были, конечно, и другие красивые дома, например, большой квадратный дом в Липицах у Хомяковых и уютный белый дом у Нахимовых в Волочке. Да и Торбеевский дом был тоже красивый. Что-то чисто русское было в этих домах. Ампирные дома, липовые парки, белоствольные березы и тишина, ничего подобного я нигде потом не видел.