В декабре 1934 года пришло известие об убийстве Кирова и о начавшейся в связи с этим волне массовых арестов и расстрелов в Ленинграде и Москве. Ломинадзе стал нервным и выглядел подавленным. Бессо заходил к «Миронову» поздно вечером. Слушали вместе последние известия. Иногда Ломинадзе предлагал пройтись по пустым морозным улицам. Тогда он, не переставая, говорил о судьбе партии, о том, кого «обстоятельства привели к власти» в партии и в стране, о своих ближайших сотрудниках в партийном аппарате. Ломинадзе хорошо знал Сталина и предупреждал «Миронова», что Сталин способен на все, что у него мстительности восточного тирана сочетается с железной целеустремленностью старого большевика.
В качестве секретаря парткома Бессо получил «закрытое письмо» ЦК в связи с убийством Кирова и должен был ознакомить с ним других членов местной организации. Письмо это — о «двурушничестве» и с призывами к усилению «бдительности» — сразу же наэлектризовало атмосферу. Никто не был уверен в своей судьбе. Подозревать друг друга в «двурушничестве» стало тогда священным долгом каждого члена партии.
В январе 1935 года, после суда над «Котолыновской группой», Ломинадзе срочно вызвали в Москву. Уехал он, не успев даже проститься с семьей. Вернулся неделю спустя, смертельно усталый и глубоко подавленный. «Миронов» видел его в тот же день. Оказалось, что телеграмма — вызов из Москвы — была от Серго Орджоникидзе, от которого Ломинадзе узнал о масштабах катастрофы. Сталин, как выяснилось, винил себя за недостаток «бдительности», за излишнюю «доверчивость». Теперь, угрожал Сталин, «не только щепки полетят, но рубить будут весь лес — под самый корень». «Лес» недовольных и потенциальных «двурушников». Лично Орджоникидзе и Ломинадзе, как полагают, были в милости. Но это в лучшем случае могло означать, что опасность, нависавшая и над ними, не столь остра. Они прекрасно сознавали, что всем без исключения, занимавшим в прошлом или занимающим в настоящем сколько-нибудь ответственные посты, грозит конец. Никто, впрочем, не мог предсказать, как далеко зайдет Сталин в развязанном им терроре. Орджоникидзе выхода не видел.
Перед отъездом из Москвы Бессо удалось повидаться со Сталиным. Но Сталин принял его холодно. Это привело Бессо в отчаяние. «Миронов» спросил его,
можно ли еще спасти положение. После долгого раздумья Бессо ответил:
— Есть только один выход. Если тысячи пойдут на это: не на демонстрации, не на протесты, а на смерть. «Миронов» спросил его, что это значит.
— Именно то, что я сказал. Сто тысяч самоубийств ведущих членов партии заставили бы Сталина призадуматься.
В Магнитогорске уже шли массовые аресты. В чем обвинялись арестованные — было неизвестно. Ломинадзе никто не предупредил об арестах. Не считали больше нужным ни советоваться с секретарем парткома, ни даже ставить его в известность. Теперь НКВД действовал без всякого контроля со стороны местных парторганизаций. Любого могли взять — и в любую минуту.
Однажды Бессо позвонили из Челябинска. Секретарем обкома там был близкий друг Ломинадзе. Бессо сказал: «Миронову», что немедленно выезжает в Челябинск, вызвал машину, но отпустил шофера, сказав, что сам поведет ее. В последний момент он попросил у шофера пистолет под предлогом, что будет возвращаться очень поздно.
Обеспокоенные друзья решили следовать за ним. На полпути к Челябинску они увидели его машину, а неподалеку, в поле, труп застрелившегося Бессо Ломинадзе.
Через два дня в «Правде» появился некролог, в котором намеками говорилось о причинах самоубийства. Те же намеки делали и выступавшие на похоронах: они говорили об идеологической «путанице» Ломинадзе и о том, что такой выход недостоин большевика. Репрессии в Магнитогорске после этого еще больше усилились. Массовые аресты проходили в Челябинске и других крупнейших индустриальных центрах. Брали всех, имевших хоть какую-нибудь связь с Ломинадзе. Причины понятны: самоубийство Ломинадзе было истолковано, как выражение протеста, что считалось тяжким политическим преступлением.
«Миронову» на допросе сказали: «Жаль, что не удалось вовремя арестовать заговорщиков». Из этого «Миронов» заключил, что арест Ломинадзе готовился и что вызов из Челябинска мог быть предупреждением или сигналом. Ведь поскольку каждого могли обвинить в «двурушничестве», было очень опасно предупредить друга о его готовящемся аресте. На следствии, в случае ареста, такое предупреждение могло бы быть инкриминировано как «заговор».
Я спросил: «Миронова», были ли еще самоубийства. Он ответил утвердительно. Но было бы еще больше, прибавил он, если бы сразу не прокатилась новая волна арестов.
Мне приходилось слышать об очень многих случаях самоубийства в 1936-1937 годах, но газеты сообщали только о тех, которые невозможно было скрыть. Назову хотя бы наиболее известные случаи — самоубийство председателя Верховного Совета БССР Червякова, председателя Совнаркома Украины Любченко, генерала Гамарника, председателя ВЦСПС Томского и Серго Орджоникидзе.
Свободное копирование
