Вскоре после того, как увезли Белоусова, настроение в нашем лагере резко упало. Погода стояла плохая. Распространился слух, что нас переведут в другие лагеря. Тяжелая работа изнуряла нас все больше, в особенности тех, кто был послабее. Начальство требовало все большей и большей выработки. Строительство спиртоперегонного комбината подходило к концу. Начальство старалось сдать его в установленные сроки.
Увозили нас в декабре. Стоял тридцатипятиградусный мороз, и с каждым днем температура падала все ниже. После одного особо изнурительного наряда начальство распорядилось выдать нам «за ударную работу». Даже мы с Юркиным получили по пятерке (остальным тоже досталось — кому столько же, кому больше). Мы бы, конечно, предпочли один-два выходных дня. В течение нескольких недель у нас не было даже времени переговорить. А вопросов накопилось множество.
Наконец, в одно раннее утро, оставив нескольких работников для завершения стройки, нас повезли на станцию. Там ждал нас обычный состав из теплушек. Станция была забита заключенными из пересыльного лагеря, а также и из нашего. Нам с Юркиным хотелось быть вместе, но нас разъединили.
Поездка была сплошным кошмаром. Теплушки, отличавшиеся от простых товарных вагонов только решетками на окнах, были до невозможности переполнены. Духота. Все мы были крайне истощены и до этапа, а многие — больны. Больным во время этапа не оказывали никакой медицинской помощи. Вохровцы отказывали им даже в глотке воды.
Прибыли мы на новое место хмурым утром, выкатились на мороз из вонючих вагонов. Мороз ударил нас в грудь, будто тупым орудием. Люди теряли сознание, потом приходили в себя, становились в ряды. Я разыскал в толпе Юркина. Его трудно было узнать. Лицо зеленое. Не мог поднять даже своего узла с вещами. Я пристроился рядом с ним.
Станцию назначения, как водится, держали от нас в секрете. Теперь нас окружали горы. Когда мы пришли в себя и огляделись, нас поразила необычайная красота окружающего ландшафта. Дорога вилась между горами в снежной долине. Горы были сплошь покрыты хвойными лесами. Пейзаж напомнил мне знакомые места в Швейцарии. Позднее мы разузнали, что ведут нас в лагерь в Горной Шории, одном из живописнейших районов в Алтайских горах, неподалеку от сибирско-монгольской границы.
Этап растянулся на километра полтора. Впереди, по сторонам и в хвосте шла охрана с ружьями, некоторые с собаками-овчарками. Если кто-нибудь из заключенных попытался бы бежать, его тотчас бы пристрелили. Но если бы мы все вместе набросились на охрану, даже безоружные, мы легко бы с ней справились. Нечего и говорить, что никто не помышлял о подобном.
Так прошли мы несколько километров, после чего была дана команда остановиться и перекурить. Юркин порылся в карманах, извлек оттуда немного махорки, скрутил козью ножку и с жадностью затянулся.
— О чем задумались? — спросил он меня с улыбкой.
— Так, ни о чем. Просто дышу свежим горным воздухом.
— Удивляетесь, что так мало охраны?
— Не особенно. Они знают, что мы не попытаемся бежать.
Юркин закашлялся, сплюнул, но глаза его загорелись интересом.
— В том-то и дело. И я думал об этом. У меня на этот счет есть своя теория.
Звучало, как продолжение старого, прерванного разговора. Мозг его снова заработал. Я приготовился слушать, сидя на обочине промерзшего тракта.
— Вы хорошо изучили нас, русских. Хорошо для иностранца. Но вы не знаете, как было в революцию и до революции. Конечно, мы все те же в основе. Но кое-что в нас изменилось. Столетиями мы, русские, оставались покорными, безропотно принимали установленный порядок, подчинялись властям. Время от времени вспыхивали бунты, но неудача их только убеждала нас в том, что бунтовать не следует. Потом пришла революция. Величайшая в истории. Началась в 1905 году. Достигла зенита в 1917. Мир видел не русских бунтарей, а русских революционеров - русских, которые не желают больше покоряться, которые готовы теперь разрушать, уничтожать и выкорчевывать все, что преграждает им путь. Партия Ленина, сам Ленин, были воплощением революционных порывов и устремлений, веками таившихся в народе. Борьба шла многие годы. А потом вдруг пришла усталость. Это совпало со смертью Ленина. Настало время остановиться, оглядеться, сравнить: куда мы пришли? Народ пресытился хаосом и разрушением. Хотелось строить жизнь на новых устоях, в новых общественных условиях. Людям надоело разрушать, им хотелось строить. Но строить на новом социальном фундаменте. Итак, было построено новое государство, создан новый общественный строй. Один год того времени равнялся десятилетиям. Характер нового строя определили два обстоятельства. Во-первых, исчезли старые кадры. Их смыла волна, поднимавшаяся с низов. Во-вторых, революционная энергия народа иссякла. Люди перестали бунтовать, они послушно лезли назад в ярмо, снова беспрекословно подчинялись власть имущим. А взгляните на нас сейчас. Несколько человек умерло в дороге. А кто из нас сопротивлялся, протестовал, требовал глотка воды для больного, свежего воздуха, чтобы помочь человеку выжить? Никто. А всего несколько лет назад такое, казалось бы, немыслимым. В этом суть дела, основа нового порядка.
— И все это именем Революции и Ленина! Юркин засмеялся.
— Ну, не думаете же вы, что следовало делать это именем Церкви или Царя? Старый строй ушел навсегда в прошлое. Он не может вернуться, потому что те люди, те классы, на которые он опирался, больше не существуют. Это каждому ясно. Поэтому новый строй не может оперировать старыми понятиями, даже если бы он того пожелал. Но из этого не следует, разумеется, что у нового строя нет ничего общего со старым. Есть общее, и даже немало. Однако Революция была великим, монументальным, бесповоротным событием. Но с тех пор миновало 20 лет. И то, что сменило царизм, исчезло своим чередом. Только этого люди еще не поняли. С нынешним строем мы не можем бороться именем Октября, ибо он сам правит этим именем. Он пользуется лозунгами Октября для того, чтобы заставить людей подчиняться и работать. Всегда, при всяком политическом режиме легче управлять, не порывая связей с прошлым, создавая иллюзию последовательности и преемственности власти. И люди действительно работают. Люди творят чудеса. И если теперь занимаются ликвидацией наследия Октября, то следует, по крайней мере, смотреть на это реалистически, взглянуть в глаза правде.
— Как вы можете утверждать такое? — с возмущением спросил я своего собеседника. — Что же, по-вашему, это диалектика? Вы беретесь утверждать, что история — не больше, чем карусель? После всех огромных жертв снова оказаться там откуда начали? Снова столкнуться с произволом, может быть, еще хуже царского? Зачем было «делать революцию» в таком случае? Почему не послушались Плеханова, утверждавшего, что даже в случае победы революция в России окажется бесполезной? Вы считаете, что Плеханов был прав?
Юркин пожал плечами.
— Может быть, он и был прав, с точки зрения чистой абстракции, с точки зрения, так сказать, сверхчеловеческой. Но мы-то живем в истории, имеем дело с фактами, а не с разными теориями. А факты были таковы, что революция оказалась неизбежной. Революцию совершил народ. Когда большевики взяли власть в 1917 году, они исполнили волю народа. Они не могли поступить иначе. Да и сам народ был бессилен перед лицом законов истории — он тоже не мог бы помешать тому, что произошло. Называйте это, если хотите, фатализмом. А я называю это законом исторической необходимости.
— Значит, историческая необходимость диктует нам пассивно наблюдать за тем, что творится сегодня?
Но тут дали команду идти дальше. Юркин нехотя поднялся.
— А что мы можем сделать? Нас тут осталось так мало. Мы слишком измотаны. Пошли!
Мы прошли в тот день 25 километров. «Нас, как обычно, обманывали», — говорили, что идти всего километров десять. Едва волоча ноги, добрались мы до лагеря к вечеру. Его огни светились сквозь темень леса. Нас остановили на холме против ряда полуразрушенных бараков. Пока людей распределяли по баракам, мы с Юркиным заглянули в один из них. Вдоль стен в три ряда тянулись нары. Помещение было до отказа забито потными полуголыми истощенными «зеками». Лица их показались нам какими-то озверелыми. Мы в страхе отшатнулись. Хотелось надеяться, что нас поместят в другой барак. Но вышло так, что именно этот барак стал нашим новым домом.
Юркин нагнулся и с трудом поднял свой узел. Он увидел мое искаженное ужасом лицо и усмехнулся.
— Думаешь, пришел твой конец, браток? Может, и так. А я — русский. Мне не привыкать!
Свободное копирование
