Потеря Нади так и не изгладилась из памяти Белоусова. С тех пор он избегал завязывать близкие отношения с кем бы то ни было.
Внешне у него, впрочем, все обстояло, до известной поры, благополучно. В 1926 году его даже выдвинули по партийной линии, в то время как многих членов партии отстраняли за участие в троцкистской и зиновьевской оппозиции. Дали ему и хорошую квартиру. Он решил примириться с положением. Если все то, что он читал в газетах, и противоречило его личному идеализированному образу партии, он в то же время понимал, что сопротивление абсолютно бессмысленно и опасно. Все, чего добивался ЦК партии, исполнялось. Оставалось только надеяться, что намерения и планы ЦК направлены на благо страны.
— Разве вам совсем уж не с кем было посоветоваться? — спрашивал Юркин, — Разве не было у вас, кроме Калинина, старых партийных товарищей, у которых был более ясный подход к тому, что происходило тогда?
— Было, конечно, Общество старых большевиков. Вроде клуба. Общество нам во многом помогало. Например, выдавало спецпайки. В случае болезни направляло в особые клиники. ЦК старался показать, что разрыва нет, что к прошлому относятся уважительно.
— Вы, значит, формально принадлежали к «старой гвардии!».
— Да. Было у меня свое место, свои обязанности. Это помогало мне сознавать, что не следует выходить за определенные рамки. И все же, знаете, по мере того, как шли годы, мы стали замечать в себе перемены... Трудно это объяснить... Можете поверить, что когда в 1935 году меня взяли, я даже почувствовал какое-то облегчение! Ведь мы, старые большевики, создавшие своими руками наше государство, нашу советскую власть, мы жили в состоянии такого страха, такого ужаса, подобно которым не было и в царские времена.
— Вы, старый большевик, основатель Союза рабочих-металлистов! Неужели вы действительно считали, что это хуже царизма?
- Да, признаюсь вам в этом, как признавался тогда только самому себе. И в то же время я сознавал, что моя вина не меньше вины государства. У меня было такое чувство, что каждое мое сомнение, каждая моя мысль становятся известными. Мне казалось, что невидимая сила следит за мной откуда-то из темноты, направляет меня, ждет меня... И когда наконец она вышла из мрака на свет, когда пришли за мной из НКВД, я понял, что именно этого ожидал все время. По крайней мере это был выход.
Мы замолчали, глубоко пораженные его признанием. Это было первое такое признание, но далеко не последнее. После этого в лагерях и тюрьмах мне неоднократно приходилось слышать подобное от старых коммунистов-большевиков. И еще одно обстоятельство поразило меня. Большинство из тех, кто и до ареста находился в состоянии как бы предсмертной психической агонии, были простые люди. Именно они чувствовали себя наиболее уязвимыми, беззащитными. Те партийцы, у которых не было солидного партстажа, надеялись после ареста на разъяснение «недоразумения», хлопотали, писали. Такие же, как Белоусов, старые большевики-партийцы, участники революции, Гражданской войны, не имели и проблеска надежды. Как бы ни были они невинны, какими бы ни были верными сынами партии, эти люди не удивлялись тому, что с ними обращаются, как с уголовными преступниками, не рассчитывали на снисхождение и знали, что их ждут долгие годы заключения в тюрьмах и лагерях или даже расстрел. Не удивлялись они и жестоким репрессиям против их безвинных семей, друзей, знакомых. Подсознательно они были убеждены, что созданный их руками строй опасен, и опасен в первую очередь для тех, кто его создал.
Свободное копирование
