Кончилось тем, что я, впрочем, как бог свят, не сделав ему ни самомалейшей невежливости, ни даже миной или тоном голоса, должен был принять, как последнюю нить спасения от Поленова {Поленов, Вас. Алексеевич, 1776—1856. При преобразовании мин. ин. дел и учреждении при нем 3 архивов в 1832 г. (Государств, и Главн. в Петербурге и Москве) — ему поручен разбор и размещение по рядам всех дел этих архивов и управление Главным арх. в Петерб.; с 1833 г. он управляет и Государств, архивом, в 1849 г. сделан членом совета министерства и заведующим всеми 3 архивами.}, мизерное местишко в архиве, в 1.200р. асс. в год, с (торжественным, впрочем, обещанием немедленно дать мне, в дополнение, еще место у себя переводчика с английского языка, и с рекомендацией управляющему архивом Лашкареву, во всеуслышание, на весь архив, с частыми биениями себя в грудь, что он, Поленов, просит его, Лашкарева, за меня, "как за своего собственного родного сына".— Покуда его действительный собственный родной сын был в руках у Пошмана, он не оставлял раз десять и изустно, и письменно уверять, что вот-вот, только что откроется вакансия, так он меня на нее и посадит. Но как только его сын, занимающий ныне уже генеральское место, вышел из-под попечения Пошмана, так я и канул в вечность, потому что архив и везде в России, а в министерстве иностранных дел и весьма в особенности, есть та область духа, в которую нисходят только души, обреченные еще до своего рождения прейти навеки через реку забвения, в жилище уже ненужных миру теней...
Как бы то ни было, я не испугался и этого нисхождения. Скрепив сердце, я рассудил, что если примусь за эту почву, совершенно девственную, непочатую, за архивные дела м-ва иностранных дел, не как чиновник, которого вся утопия состоит в том, чтобы только скорее ударило 3 часа, а вся деятельность в чтении "Пчелы" или "С.-Петербургских Ведомостей" и поглядываний через час по ложке то на директора, то на часы; но — человек любознательный и логический, — авось, может быть, что-нибудь и удастся сделать такого, за что уже нельзя будет не послать на Восток!.. А рассудив, и принялся за работу. Видя мое усердие и усидчивость, смело могу сказать, небывалые в этом архиве, начальство мало-помалу сделалось ко мне хотя и не слишком жарко, однакож не в пример прочим благосклонно и доверчиво. Так как я во всю свою жизнь не играл ничьим доверием, я и тут старался быть добросовестным и скромен, не для виду, а на деле, и, читая и перечитывая дела, был в обществе, что касается до них, безгласен, как могила, имея предосторожность не уносить домой ни клочка писанной бумаги, имеющей хотя какую-либо политическую важность. Мало-помалу я вошел в толк и до того вник в содержание и взаимное отношение дел, что к концу года мог представить своему начальнику отделения, покойному ст. сов. Дубовику план, как, по моему мнению, основанному на годовом изучение сущности дела, должно бы было разбирать архив, представляя вместе с тем и опись и несколько дел, разобранных мною на опыте. Этот план был основан отчасти на старом или, лучше сказать, собственно и был старый, только выясненный во всех пределах до возможной строгости и экономии главных черт. Дубовик, человек старого румянцевского времени министерства, до того нашел этот план основательным, что, не изменив в нем ни одной черты, поднес его Лашкареву, Лашкарев брал его к себе на дом, читал, как он был, в листке и в нескольких тетрадках описей и, подозвав меня к себе, при Дубовике, спрашивал: я ли это сделал. — "Я!" — "И идеи ваши?" — "Мои-с!" — "Ну, я чрезвычайно рад, благословляю-вас и даже покорнейше вас прошу, продолжайте разбирать таким же порядком и все дела: вам сдадутся все азиатские дела. Хотя мы разбираем свои и по другому плану, однакож, так как это как бы совершенно отдельная от прочих часть и уже начата прежде вас в таком же виде, как и у вас, — мы можем, не испрашивая особого разрешения, продолжать дело попрежнему. Это как бы особый архив; вы его разберете, составите ему особый алфавит и свои особые описи; а я, только что вы успеете окончить хотя бы какую-нибудь часть, не премину представить ее на усмотрение Канцлера, как образчик ваших похвальных трудов, и уверен, что Канцлер {Канцлер — министр иностранных дел граф Нессельроде.} удивится, что у нас в архиве есть такие чиновники, и наградит вас примерно". — Эти и тысячи других комплиментов и обнадеживаний до того меня воспламенили, что я и спал и бредил разбором азиатских дел — оставался почти каждый день, правда, только летом, по часу и по два после присутствия, приходил почти каждое воскресенье на целое утро, особенно пользуясь годовыми праздниками, и на просторе, один-одинешенек рылся и зачитывался; а потом, часто целые ночи напролет, дома соображал, в бессонницах, куда следует то, куда — другое, как согласить это с тем, другое — с другим; словом, я не разбирал, а воссоздавал дела, как художник какую-нибудь древнюю статую или здание, разбросанное в мельчайших обломках. И сказать правду, как художник,— я высоко награжден за свой нерукотворный труд; я восстановлял целые ряды событий, сводил их лицом к лицу, они узнавали друг друга и, как будто, были мною довольны, что я воссоединил их так удачно и угодливо, как только им самим хотелось быть, потому что они так были, так происходили в минуту своего совершения. Я странствовал по всему Востоку со всеми посольствами и агентами, со всеми кораблями и караванами, со всеми армиями, отрядами и учеными экспедициями. Я проверил тут на государственных актах, мнениях и отчетах всех бывших деятелей государства всю свою начитанность о Востоке и сношениях с ним России, почерпнутую из тысячи других источников. Что всего важнее и неоценимее, я, сверх всякого чаяния, нашел смысл, толк, движение вперед, словом — разум и жизнь там, где никто из молодых русских писателей, и я до того менее, чем кто-либо другой, не предполагал ничего, кроме застоя или хаоса! С неописанным восхищением, с замиранием сердца я читал и угадывал мысль и чувства графов Воронцовых, Чарторыйских, Цициановых, Глазенапов, Румянцевых, Шелеховых, Резановых, Барановых, Добеллов, Ермоловых, Сенявиных, Скасси, Каподистриев, Остерманов, Потемкиных и, наконец, самых великих и ничем не выразимых для русского сердца Петра, Екатерины и Александра. Я в несколько лет прозрел и увидел Россию совершенно в ином колорите и свете, чем покуда многие и весьма многие доселе ее воображают, не умея сделать пока ничего лучше, как только ее хаять, ее же пожирая и растлевая, подобно слепым и мелко-незримым животным...
Свободное копирование
