Возили талый снег на саночках. [Повезло, что возили снег. Впоследствии мне рассказывал мальчик, поэт Смельский, в 7-й роте на Соловках:]
[Рассказ Смельского о том, как они] катали [смерзшиеся] трупы по рельсам с визгом, и веселились, и сбрасывали [трупы] в ямы: ящик [с трупами] хорошо скользит [по рельсам]. В яме вода. Инженер, засунутый под матрац [?] Камешки. [Что эта запись значит — не помню. Очевидно, какая-то страшная подробность.]
Женская рота в Кемперпункте.
Двойные рамы. Лица, прилипшие к стеклу. Лица — с расплющенными носами (очевидно, высматривали в нашем этапе возможных знакомых и родных: женщин из бараков не выпускали).
Убежав от работы, бывшей очень тяжелой, только потому, что устали, бродили в поисках кооператива [немного денег было, хотелось есть].
«Улица», запруженная нечистотами — стоки.
Серые, развязно шмыгающие фигуры заключенных.
Я в полушубке романовском, [студенческая] фуражка (нарочно) [я решил надеть синюю университетскую фуражку, чтобы не принимали за урку], и в сапогах (к которым еще не привык). И[горь] Евгеньевич] в сером коротком пальто (перешитом, очевидно, из офицерской шинели).
Иван Михайлович Андреевский и Авенир Петрович Обновленский — в полушубках.
Анатолий Семенович Тереховко в сером пальто, сшитом из кусков.
Ф[едор] К[арлович Розенберг] в сером, но хуже, чем у И[горя] Евгеньевича Аничкова] полупальто.
С нами [в вагонзаке] ехала [симпатичная] Мария Казим[ировна], но ее мы [больше] не видели, лишь мельком в 3-й роте жен[ской].
П[етр] П[авлович] Машков был в шляпе серой с полями.
Вора [домушника Овчинникова] [он ехал с нами в вагоне], как потом узнали, забрали в карцер. Он три раза бежал. Нижняя отвислая губа, рассказывал [в вагоне] про Секирку. Думал принести ему передачу в карцер.
Потом я его встретил страшно худым в соловецком лазарете. [В лазарет он попал избитый конвоирами.]
Кооператив оказался закрытым.
Вернулись. Мы еще сохраняли любопытство, и оно-то и спасло после однообразия ДПЗ [Дома предварительного заключения на Шпалерной — теперь улице Воинова].
Оказалось, наши в помещении театра на медосмотре [для определения группы физической трудоспособности]. Театр — мрачный сарай: такой, чтобы веселиться в этом мрачном месте, и не ином!
Пусто, холодно, сыро.
Стояли в очереди к врачам.
Два врача — молодые женщины, и врач мужчина.
К интеллигентам относились с тайным сочувствием.
Спрашивали [кто-то] о профессии. Почему-то сказал: «библиотекарь», а врачам — «педагог».
Заглядывал в категорию [т. е. пытался увидеть, какую категорию трудоспособности мне поставили].
И[горь] Евгеньевич] заглянул: 2-я на 3 месяца — это мне [значит, мог работать физически].
Потом оказалось не то.
И[вану] Михайловичу] [Андреевскому] дали 3-ю, тоже и И[горю] Евгеньевичу].
Было неловко снимать рубашку [носил золотой крест; врачи не обратили внимания].
Вышел на улицу — хотелось есть. Солнце скользило к горизонту.
Пошел к вещам, но не пустили.
Стали собирать. Сделали перекличку. Одного не хватило.
Кричали на нас, топали ногами [уже в темноте].
Оказалось, [отсутствовал] Овчинников, вор — староста. Он сидел в карцере: его опознали как беглеца и страшно избили (а конвою нашему не сообщили, они-то и не могли досчитаться одного).
В конце концов заорали: «Бери вещи!»
По одному подходили к куче и тащили. Многие не могли найти своих вещей под грудами мешков и чемоданов.
Снова строились, но по 10 в ряд.
Пересчитывались [много раз]. Проходили в ворота.
Командовали уркам [тем, что без вещей] брать наши вещи. Я помню, что что-то отдал урке в одном белье и обещал ему заплатить полтинник.
Истошный крик [караула]: «На нервах играете!» [это что мы недостаточно быстро идем]. Шли почти бегом.
Крики конвоя: «Шаг вправо, шаг влево буду рассматривать как побег! В партии отставших нет! Стреляю без предупреждения! При команде «ложись» — все как один!»
Незаметно в темноте, в нервном беге, урки сбрасывали корзины в канавы.
Чувствовал, что сил нет (ведь 9 месяцев тюрьмы, без движения, в страшной духоте сказывались).
Корзину мою все же нес урка, которому обещал полтинник.
Отчаянный холод.
Свободное копирование
