Сезон приближался к концу. Я уж не плакала по ночам, думая, что будет со мною, когда он уедет. У нас все было решено и условлено.
Но для того чтобы прийти к такому решению, нужно было говорить без свидетелей, и он придумал, вместо гулянья по Губернаторской, ездить кататься раз в неделю. Сначала отец не позволял, но мы напали на него. Я наслушалась от К. о новых воззрениях, прочла несколько "умных" книг, а новые идеи, "самостоятельность", "эмансипация" и проч. громкие слова были отчасти мне знакомы (я даже попробовала курить — "это необходимость для современной девушки", но бросила). Всем этим, конечно, я не преминула огорошить отца, из лени даже газет не читавшего, и кончила мой монолог словами, что "в наше время девушек не запирают и оказывают им больше доверия". Результатом было позволение, и мы им, конечно, воспользовались.
Сани уносили нас по пустынным улицам по рыхлому снегу, и мы (я, по крайней мере) не замечали времени. Тут-то зрели планы один заманчивее и опаснее другого.
Решено было, что будущую зиму мы служим вместе в большом приволжском городе, куда он приглашен уже. Он сделает за меня условие: если отец не захочет ехать, то я отправлюсь одна (последнее лучше). Я должна достать вид от отца и играть там под другим именем. Во всем этом было для меня что-то неясное, но, не смея противоречить и уверенная, что "так будет лучше", я со всем соглашалась, но настояла на необходимости съездить к матери, на что у меня были отложены деньги с бенефиса. Отец хотя и ничего не имел против моей поездки в Смоленск, но я была уверена, что по отъезде К. я лишусь своей самостоятельности и отец не пустит меня. Притом же К. постоянно дразнил меня, что у меня не хватит духу решиться на что-либо, что я "синица, вздумавшая зажечь море", и т. п. Всевозможными примерами я старалась доказать, что у меня есть характер, и не замечала, что поддавалась всем его капризам и желаниям. Стоило ему сказать слово — и я отказывалась от роли (что считала святотатством), которая ему не нравилась. Последнее время мы почти не гуляли, а катались, потому что он ловил меня на слове: "Ведь вы трус — без позволения папаши не поедете". Этого было довольно, чтобы я, не отвечая ни слова, садилась на первого попавшегося извозчика. Только моя наивность не позволяла мне угадывать, что он вертел мной, как игрушкой. Я чувствовала, что поступаю нехорошо, что обо мне могут подумать дурно, но совесть моя была чиста, а он был более чем сдержан. Некоторые его взгляды, резкие выходки, фразы были мне не по душе, но даже себе я стыдилась в этом признаться и думала, что я не могу понять его, потому что глупа. Ни о любви, ни о свадьбе не было произнесено ни слова. Все разговоры и мечты сосредоточивались на совместной службе и громадном будущем, которого я должна ждать от театра. У него был сын одного с чем-то года от очень хорошенькой девушки — швеи (я видела портрет), жившей в имении его матери, которого он очень любил, а о ней часто говорил. Это меня смущало, и я часто задавала себе вопрос, что будет с ней, когда мы будем служить вместе. Еще меня пугало неверие: он был или хотел казаться атеистом. Это казалось мне страшным грехом и не то что отталкивало меня, но заставляло еще больше бояться его. Под конец я решила, что это выше моего ума, и перестала думать.
Свободное копирование
