МОЯ ЮНОСТЬ
 

В Черниговской труппе был актер И. Славянский, он же и Савояров, актер плохой, с козлиным тенором и сильным польским акцентом. Постом из оставшихся товарищей — мелкоты он составил бродячую труппу, к которой присоединился и мой отец. В то время он получал хорошее жалованье и был полезным актером, но по своей беспечности к концу сезона оставался всегда без гроша и, не имея возможности выехать из города, терял хорошие места. Мы выехали в составе восьми или десяти человек. Я решила, да и необходимо было, играть, чтобы зарабатывать деньги. Мне давали всякие роли, на какие не хватало актрисы. На зиму главные лица нашей труппы рассчитывали служить в Минске, и потому в середине лета мы очутились недалеко от него в городе Бобруйске,[1] где, кроме артиллерийских офицеров (там первоклассная крепость) и евреев, никого нет. Театр состоял из длинной залы (чуть ли не бывшего манежа), с двумя ложами и двадцатью рядами кресел. Кроме этого, было несколько квартир, где мы все разместились. Актрис было четыре: драматическая — Машенька Сосницкая, девятнадцати лет (выходная в Чернигове), не знающая, куда девать руки на сцене, неуклюжая, какая-то бесцветная; комическая старуха Михайлова, она же и гранд-дама; жена Славянского, едва говорящая по-русски, на роли кокеток и водевили, а преимущественно малороссийские оперетки; и я на вторые водевильные роли и все, что понадобится. Мы играли три раза в неделю, так как В городе существовал офицерский клуб под названием "Ротонда", куда собиралась танцевать вся крепость с комендантским семейством во главе.

Сначала я только смотрела, а потом решилась сесть в ряды танцующих. Я уже носила длинное платье, выучилась причесываться к лицу, танцевала хорошо, за кавалерами дело не стало. Целью моей жизни было тогда добиться приглашения на мазурку бригадного адъютанта, который был первым кавалером и танцевал только с генеральской племянницей. Белое кисейное платье, сшитое на первые заработанные мною деньги, доставило это удовольствие, а красная бархатка на моей курчавой голове послужила к погибели нескольких сердец, и с этого вечера я сделалась отчаянной кокеткой. Мазурки с красивым адъютантом скоро надоели, и я задалась мыслью заставить танцевать "М-е Печорина". Там был один офицер, подходивший наружностью к типу лермонтовского героя и весьма копировавший его. Во время танцев он стоял в углу или около окна, скрестив руки, и с презрением глядел на всех. Мне его представили, заявив предварительно, что он не танцует, и я недели две слушала его тирады о бесцельности существования, о суете мирской, о разочаровании и т. д. В один вечер я была особенно в ударе, так как локоны завились лучше, чем когда-либо, а красная бархатка удивительно шла ко мне, и "Печорин" так был разочарован, что решился сделать тур вальса. Как сейчас помню, все танцующие остановились, чтобы дать нам место или, вернее, смотреть на это чудо. Я была в полном восторге, а со всех сторон меня поздравляли с победой. "Печорин" рассердился и перестал бывать в клубе в танцевальные дни. Я не жалела об этом, так как он перестал занимать меня.

Театр охотно посещался публикой. Репертуар состоял из комедий, легких драм и водевилей преимущественно. Я не портила ролей наряду с другими исполнителями и иногда повторяла свои куплеты, и только. Самый большой успех на мою долю выпал в самой неподходящей мне роли, и вот каким образом. Комическая актриса Михайлова поставила в свой бенефис "Грех да беда на кого не живет" и водевиль "На ловца и зверь бежит", где я с особенным удовольствием играла какую-то цветочницу, приходящую с улицы в локонах, цветах и декольте (на водевили тогда все так одевались). В день спектакля сбор обещал быть полным, нечего и говорить, что все были в восторге, а я с особенным усердием припекала свои папильотки. Репетиция водевиля должна была начаться после большой пиесы, как вдруг Сосницкая вбегает ко мне и объявляет, что спектакль не состоится, так как Михайлова ночью родила и играть не может. Я бросилась на сцену — там полное смятение. Славянский рвет и мечет, не зная, чем заменить спектакль, а муж бенефициантки чуть не плачет — так на бенефис рассчитывали и ребенка одеть не во что.

Не могу себе представить, как могла явиться у меня мысль сыграть вечером за Михайлову, но помню, что на мое предложение некоторые отвечали смехом, отец назвал меня дурой, а муж М. сказал, что стыдно смеяться над его положением. Один Славянский промолчал и через полчаса явился в мою комнату, где Сосницкая плакала от горя, что ей не удастся сыграть роль Татьяны Даниловны, и принес мне разрешение отца играть, если я могу выучить роль к вечеру. Я ее почти знала, так как мамаша играла Жмигулину в Смоленске и я должна была ее спрашивать. Мне стоило прочесть ее раз, чтобы вспомнить, и репетиция с помощью суфлера и пропусков началась. Все были довольны, что сбор не пропадет, один отец сердился и уверял, что я испорчу всю пиесу.[2] В особых объявлениях было сказано, что "по внезапной болезни г-жи Михайловой ее роль исполнит г-жа Стремлянова". Публика, конечно, удивилась этой замене, двоим-троим сказали настоящую причину, а к вечеру весь театр знал, в чем дело. Общими силами смастерили мне костюм, что заняло почти весь день. Я ничего не ела от волнения и громко повторяла фразы из моей роли, примеряя и ушивая принадлежности моего наряда. Водевиль все-таки я должна была играть, и по поводу этого пришлось мне заплакать. Тогда носили очень высокие шиньоны, но так как они стоили очень дорого, то я завивала и взбивала собственные волосы. Папильотки, по обыкновению, приготовлены, но если их развить раньше, то никакой прически не выйдет, да и Жмигулину играть в локонах невозможно. Я уже начала бранить себя за глупую мысль играть за Михайлову, как вдруг средство нашлось. Я повязала голову черной косынкой, которая закрыла мои папильотки, а сверху надела красную синелевую сетку с кистью, что совершенно подходило к роли и сохранило мои локоны для водевиля. За эту сообразительность я даже поцеловала себя в зеркало.

Настал вечер. С сильно бьющимся сердцем я вышла из уборной к отцу гримироваться. Я очень просила, чтобы намазал меня как можно больше, думая, что это будет смешно, а он сердился и несколько раз бросал карандаши, не зная, что делать с "этим невозможным лицом".

Не помню, как я вышла на сцену, как начала роль, но слышала смех публики, одобрение актеров (даже отца), и каждый мой уход сопровождался аплодисментами. Но, конечно, эти аплодисменты относились к моему поступку, а не к исполнению. Я была в восторге, и водевиль прошел чрезвычайно оживленно.

Никогда не забуду этого спектакля! В душе я решила после похвал актеров, что когда поступлю на сцену, то буду играть только комические роли. Тем не менее это решение не мешало мне заниматься собой, и в одно прекрасное утро капитан А. явился к моему отцу просить моей руки. Ему было под сорок лет, а мне пятнадцать. Отец принял это за шутку, а я объявила, что пойду за него через пять лет и то если он сбреет усы, которыми он необычайно дорожил. Тем дело и кончилось. Скоро после этого мы переехали в Минск, где и началась моя карьера.