В конце мая мне пришлось проститься навсегда с моими друзьями: отец объявил, что уезжает служить куда-то и берет меня с собой. Выехать почему-то нужно было на рассвете, и ночь прошла в хлопотах и томительном ожидании. Отец подъехал за мной, Елена вышла к нему проститься, маленького брата Колю нянька вынесла на руках сонного за ворота (мать не хотела видеть отца), все мы поплакали и отправились. Я увозила с собой старинный образ знаменья б[ожьей] м[атери], которым мамаша благословила меня, короб наставлений, твердую уверенность, что теперь-то я опять попаду в гимназию, и смутное сознание новой начинающейся жизни.
За чертой города, недалеко от дома Скюдери, куда я мысленно посылала мой последний привет, мы остановились. На дороге стояли женщина и мужчина. При нашем приближении они обнялись, очевидно прощаясь, и потом женщина села к нам, сказала несколько слов отцу, еще раз подала руку провожавшему ее, и... мы двинулись в далекий путь. Я ничего не понимала и притворилась спящей, чтобы не говорить с этой женщиной, которую инстинктивно возненавидела.
Оказалась она хозяйкой квартиры, в которой жил отец в последнее время. Я от Скюдери как-то заходила к нему и познакомилась с ней, но потом, конечно, и забыла о ее существовании. Звали ее Еленой Николаевной, а фамилию и до сих пор не знаю. Господин, провожавший ее, был ее жилец, его я тоже видела. Все это я моментально вспомнила, и когда необходимость заставила меня открыть глаза, то я прямо назвала ее по имени и спросила, почему она с нами едет. Отец объяснил, что занял у нее денег на дорогу и она будет жить с нами, покуда он их ей не отдаст. Мамаше писать об этом строго воспрещалось. Я поверила, но не совсем.
Мы приехали в Елисаветград. Отца назначили режиссером. Я была постоянно в театре. Елена Николаевна объявила, что она поступает на сцену. Красивая русская баба, высокая, с густыми русыми волосами, полная, лицо круглое, без выражения, словом — сарафанница, вздумала играть светских дам, да еще кокеток. Во мне сказалось артистическое чутье — я возмутилась и высказала свое мнение. Это послужило началом нашей вражды. Тем не менее отец выпустил ее первый раз в роли Параши в водевиле "Ямщики". Читать она едва умела, и я учила с ней роль. Играла она так плохо, что дебюты не продолжались. Труппа была маленькая и талантов никаких, актрисы отчаянные во всех отношениях. Насмотрелась я всего и многое узнала. Смотреть, как играют другие, стало для меня невыносимо, а дебют Елены Николаевны дал мне повод требовать своего. Отец наконец позволил мне выходить "на выход" и иногда давал роли горничных. В водевиле "Дочь русского актера" есть у горничной хорошенький куплет, который я, по требованию публики, должна была повторить. Это был первый аплодисмент, полученный мною самостоятельно, и он решил мою участь. Отец поразился моим музыкальным способностям, и на меня стали смотреть иначе, т. е. говорили, что, пожалуй, можно мне когда-нибудь поступить на' сцену. Любители вздумали играть малороссийскую оперетку, но за главную драматическую роль никто не брался. Я понимала язык, знала несколько песен, но никогда не говорила. В два дня роль была выучена, а один из любителей занялся со мной музыкальной частью, и через неделю спектакль состоялся. Я играла настоящую роль, драматическую, да еще с пением, почти оперу! Малороссийский костюм удивительно шел ко мне, театр был полон, сердце замирало от страха, я была безмерно счастлива и бесподобно... провалила свою роль и, должно быть, всю пиесу, так как от меня многое зависело. Сюжета не помню, но главная сцена заключалась в прощании Маруси с женихом Петрусем. Жениха играл очень красивый молодой человек, и Елена Николаевна дразнила меня им и даже при отце сказала, что я в него влюблюсь. Боясь, чтобы актеры и публика не подумали того же, я всю сцену прощания, где Маруся, обливаясь слезами, говорит, что у нее сердце разрывается при мысли о разлуке с милым, простояла, как пень, без движения и даже отвернувшись от "милого". Конечно, над нами смеялись и за кулисами копировали эту сцену в карикатуре. Молодой человек очень был огорчен и уверял всех, что он не виноват, "с ребенком играть нельзя" и тому подобное. Несмотря на мои четырнадцать лет, я была совсем дитя, и все мои планы, музыкальные способности, аплодисменты — все рухнуло. На сцену поступать нечего и думать — рано.
Это было к концу лета.
Свободное копирование
