Война пришла к нам в станицу летом 1942 года, когда мне было уже 6 лет. С этого времени память моя сохранила почти всё, но эти воспоминания в большинстве своём окрашены в тёмные нерадостные тона. Из времени, предшествующего приходу в станицу немцев, запомнилось начало войны, вернее, её первый день, когда все с тревогой повторяли непонятное ещё для меня, но уже ставшее страшным слово “война”, и всматривались в небо, когда там иногда пролетал на большой высоте самолёт, вероятно, опасаясь того, что он может оказаться немецким. Хотя взрослые, наверно, понимали, что долететь до нас от границы немецкий самолёт не мог. А вот диверсанты и шпионы добирались до наших мест уже в самом начале и даже в канун войны. Об этом говорили много, но население не особенно верило этому, пока мы сами не стали свидетелями захвата диверсанта нашими бойцами одного из истребительных батальонов, которые создавались специально для борьбы со шпионами и лазутчиками в тылу. Всё произошло метрах в 50-ти от нашего дома. Неожиданно захлопали выстрелы, потом послышался топот ног, и снова раздались выстрелы одиночные и автоматные очереди в отдалении. Мама уложила нас, детей, на пол и легла рядом, загораживая нас собою от возможных шальных пуль. Через некоторое время стрельба прекратилась, и сестру с братом мама отпустила посмотреть, что произошло, а сама осталась со мной в доме и наблюдала за всем происходящим через окно. Около телефонного столба лежал какой-то мужчина в нашей военной форме, автомат им был отброшен в сторону, а над ним склонились два наших бойца из истребительного батальона и перетягивали чем-то его простреленную ногу. Как сказали нам потом, это был переодетый в нашу форму диверсант. При проверке его документов нашими бойцами было выявлено какое-то несоответствие их настоящим, и на предложение пройти с ними в комендатуру он пытался, отстреливаясь, убежать, но был ранен и задержан. Вёл он себя, как рассказывала сестра, нахально и с какой-то бравадой, надеясь, возможно, на скорое освобождение немцами, а скорее всего понимая, что ему уже терять нечего. Говорил он чисто по-русски, что-то вроде того, что скоро будет их власть и они церемониться с нами не будут. Всё это произвело на всех нас тягостное впечатление, тем более что сводки с фронтов всё лето и осень 1941 года были, мягко говоря, неутешительными. Придали нам силы, уверенность и некоторую бодрость духа сообщения по радио и в газетах о начале нашего контрнаступления под Москвой и последовавшем затем разгроме врага на территории в сотни километров по фронту и на десятки километров в глубину. Моя память сохранила даже рисунок в газете: много разбитой и горящей немецкой бронетехники и ещё больше крестов над могилами немцев, хотя вряд ли тогда в промёрзлой на глубину до 1 метра земле отступающие фашисты стали бы хоронить своих убитых и ставить на их могилах кресты. Скорее всего, это был именно рисунок, а не фотография, и кресты символически означали огромные потери немцев. Но к весне победные сводки стали приходить к нам всё реже, а через какое-то время, это уже летом, в станицу вошло отступающее наше воинское подразделение. Начиналась битва за Сталинград и Кавказ. Немцы после окружения и разгрома наших войск летом 1942 года под Харьковом рвались к Волге и Кавказу. В такой обстановке и увидели мы наших бойцов. Вид у всех бойцов был усталый, вернее, измотанный и какой-то отнюдь не боевой. В нашем доме разместилось человек 10, в основном не русской национальности. Были они в обтрёпанном, грязном обмундировании, но даже не пытались привести себя в порядок, хотя пробыли у нас на постое несколько дней. Вели себя тоже не очень приветливо с нами, не только со взрослыми, но и с детьми. Не знаю, как они воевали, но боеприпасы не берегли: стреляли по мишеням около сарая, разбили о камень бутылку с зажигательной смесью (“коктейль Молотова”), предназначенную для поджога танков, и веселились при этом, хотя эта бутылка могла в бою пригодиться по назначению. Может быть отчасти из-за таких подразделений и не боевых настроениях в них и был издан жёсткий приказ Сталина, требующий не оставлять позиции без приказа под угрозой расстрела, вводящий заградотряды и много других жёстких мер, чтобы остановить наконец-то врага.
А вскоре в станицу вошли немцы. Вошли без боя, как-то обыденно и без особого шума-гама. Мы все были напуганы рассказами в газетах и по радио, а слухами среди населения о зверствах фашистов на оккупированных территориях и ждали чего-то страшного, что вот-вот начнётся… Перед этим мы даже вырвали из имевшегося у нас полного собрания Большой советской энциклопедии все портреты наших вождей, соответствующие статьи и сожгли их, боясь, как бы нас не причислили к коммунистам и не расстреляли. Опасения эти оказались напрасными, никто книгами не интересовался, и вышло, что изуродовали их мы зря. Правда, потом они пригодились для топки печки, так как топить было нечем. Как и у наших бойцов, вид у немцев тоже не ахти какой, грязные, запыленные, пропотевшие. Сразу затребовали вёдра, кружки и воду, и стали перед домом мыться по пояс, обливая друг друга водой и брызгаясь, как расшалившиеся дети. Пытались иногда обрызгать и нас, детей, с боязливым любопытством наблюдавших за ними издали: близко не подходили. Не знаю, как вели себя немцы в других домах, а те, которых поселили у нас,– вполне терпимо Конечно, они чувствовали себя победителями и поступали как завоеватели, считая дозволенным брать всё, что им надо: яйца, кур, молоко и другие продукты, вроде бы как в качестве трофеев. Но надо ради объективности отметить, что мародёрством они не занимались, не пытались нас явно унизить, хотя и чувствовали нашу неприязнь, смешанную со страхом, а некоторые даже выражали к детям доброжелательность: угощали конфетами, лимонадом, который они приготовляли, растворяя в воде какие-то кубики. Мама не разрешала принимать их угощения, опасаясь подвохов, но мы иногда нарушали её запрет в её отсутствие, когда предложения были настойчивыми. Показателен в этом плане и случай с моим братом Алёшей, который с детства пристрастился к курению, “заимствуя” табак у курящего отца. Однажды один немец застал его за этим не подходящим для 13-летнего подростка занятием и строго, но не злобно его отчитал, говоря на смеси немецкого и ломаного русского языков, что это вредно для детского организма. Другой случай, также говорящий о том, что немцы, шедшие в боевых порядках первого эшелона немецких войск, не уподоблялись зондеркомандам, эсэсовцам и полицаям, не зверствовали и в основном вели себя по-человечески, произошёл также с моим старшим братом. Он с таким же приятелем-подростком нашёл в кустах за окраиной станицы боевую винтовку, оставленную кем-то из наших отступавших, скорее всего, раненым бойцом. Пощёлкав затвором, они стали играть в расстрел и целиться по очереди друг в друга. В это время за околицу станицы вышел по какой-то надобности немец, как-то незаметно оказался рядом и увидел эту опасную игру. Вырвав винтовку, он дал одному лёгкого пинка, другому затрещину и на такой же коверканной смеси немецкого и русского языков велел им идти домой больше ему на глаза не попадаться. Мальчишки всё поняли бы и вообще без слов, а с таким напутствием бросились опрометью бежать к своим домам. А однажды произошёл инцидент, который очень напугал маму. Один немец предложил мне то ли в шутку, то ли всерьёз поиграть с ним в карты в дурака. Естественно, что он выиграл и стал меня поддразнивать, называя дураком. Я расплакался от обиды, стал сквозь слёзы говорить ему “сам дурак, сам дурак”, а когда он стал смеяться, мне стало ещё обиднее, и я полез на него с кулачонками драться. В это время и вошла в комнату мама, схватила меня на руки, стала оправдываться и извиняться на немецком языке, говоря, что я ещё несмышлёныш и на меня не следует сердиться. Немец только рассмеялся ещё больше и вышел из комнаты. Может быть, на него подействовало, что мама владела немецким языком, а может быть, просто оказался нормальным человеком, не поддавшимся до конца фашистской человеконенавистнической обработке. Если он остался жив и вернулся с войны домой, то, обладай он чувством юмора, мог рассказывать за кружкой пива друзьям, как он врукопашную схватился с одним русским, не договаривая, конечно, всей правды, вышел из этой схватки победителем и великодушно отпустил врага, даже не взяв с него слово не нападать на него впредь. При этом он мог сдобрить свой рассказ подробностями наподобие диалога:…”Как? Тебя, немца, один русский бил?? – А вот так: он схватил меня за грудь и начал тыкать в зубы кулачищем, но я перехватил его руку и только смеялся…” И в конце своего спича мог сказать: “А было тому русскому 6 лет”.
В связи с этим случаем я вспомнил, что много лет спустя, где-то в 70-х годах, мой друг Лев Хохлов, будучи тогда генеральным директором одной из крупных промышленных организаций, разрабатывавшей вычислительную технику (ГСКТБ), привёз из командировки в Северную Корею альбом, воспевающий подвиги тогдашнего их вождя Ким Ир Сена. Альбом представлял смесь официальных фотографий, картин и рисунков типа комиксов известного в то время Карла Бидструпа. На одном из таких рисунков была изображена сцена, когда 5-ти или 6-летний Ким Ир Сен пинком ноги под зад сталкивает с крыльца собственного дома то ли какого-то вооружённого лисынмановца, то ли гоминдановца, чёрт их теперь разберёт, одним словом какого-то косорылого. Мы тогда посмеялись над убогостью и кретинизмом северо–корейской пропаганды, заметив, что даже у нас своих вождей восхваляют не так уж бездарно и тупо. При этом вспомнили анекдот, как наша пресса освещала соревнования между Хрущёвым и Эйзенхауэром: “Вчера на стадионе “Лужники” состоялись соревнования по бегу на 1000 метров между первым секретарём ЦК КПСС Хрущёвым Н.С. и президентом США Эйзенхауэром. В результате забега Никита Сергеевич пришёл к финишу в числе первых, а Эйзенхауэр прибежал предпоследним”. А я сейчас подумал, что, возможно, как и в случае со мной, какой-то повод для такого рисунка и был, но журналисты-подхалимы “раздули этот банальный случай”, как остроумно выразился в своё время Марк Твен, “до размеров чрезвычайного происшествия” и сделали из шутливой игры подвиг великого кормчего, вождя корейского народа. Доведись истории сделать из меня какое-нибудь подобие Ким Ир Сена, Сталина, Хрущёва или ещё кого-то в этом роде, угодливые лизоблюды тоже могли бы запечатлеть меня для истории хлопающим картами по носу какого-нибудь немецкого генерала, а то и самого Гитлера. Таковы уж законы продажной журналистики: большую ложь замешивать на кусочке маленькой правды, выхваченной из контекста и не относящейся к делу или описываемому событию.
Свободное копирование
