Конец 1837 года ознаменовался грустным событием. Вечером 17 декабря я спокойно сидела в своей комнате и занималась, как прибежали сказать мне, что горит дворец. Бросились в гостиную и были поражены увидав два зарева. Попросили моего деверя, который жил с нами, скорее поехать и удостовериться точно ли горит дворец. В большом волнении ожидали его; наконец он возвратился и сказал, что весь дворец объят пламенем, и, что другой пожар на Васильевском Острове. Я сокрушалась более всего о том, что добычею пламени могут сделаться сокровища искусств, которые неоценимы, что может сгореть Эрмитаж... Воображение мое, всегда слишком пылкое, всегда внушающее мне страшные и горестные опасение, на этот раз встревожилось особенно тем, что вдруг два пожара... Смотря на этот огненный горизонт, на эти столбы дыма беспрестанно усиливающиеся я подумала, нет ли поджогов, не кроется ли какого-нибудь заговора, злоумышление, и только успокоилась когда возвратился мой муж.
Пожар не утихал в продолжение всей ночи. Государь, несмотря на холод и ветер, все время стоял на пожаре и распоряжался со свойственными ему присутствием духа и твердостью.
Когда сделалось очевидно, что никакие человеческие усилие не могут спасти дворца, — это было часа в три ночи, — государь приказал перестать тушить и не подвергать бесполезно утомлению и опасности людей. На площади водворилась глубочайшая тишина. Народ в каком-то немом оцепенении смотрел на страшное и вместе великолепное зрелище. Весь дворец был объят пламенем, все пожирала неодолимая стихия; только белые статуи стояли по стенам какими-то привидениями, да крест на церкви несокрушимо держался как символ святой веры неодолимой никакими бедствиями. Молчание прерывалось только громом падающих потолков, на минуту унылый гул оглашал окрестность и потом снова водворялась тишина... Она была так велика, что можно было слышать как начали бить во дворце стенные часы, и только успели пробить последний час своего существование в величественном жилище как в то самое мгновение обрушились со стеною. В одном небольшом отделении, куда еще не достиг огонь, теплилась лампада пред образом, как чистая молитва посреди ада разрушение...
На другой день сильно еще догорал дворец, и все жители Петербурга приезжали посмотреть на него и погоревать. Стечение народа было огромное. Площадь представляла какое-то печальное погребальное зрелище. Неодолимая скорбь волновала душу при виде как уничтожалось это великолепное здание.
Огромен, великолепен, роскошен был дворец, прекрасен, как подобает жилищу царей Русских. Он был украшен произведениями искусств, богат редкостями, с ним соединялось много воспоминаний новейшей русской истории. Его достроила кроткая дочь Петра и дожила в нем свое царствование, называвшееся благословенным, после жестокой бироновщины. В нем сидел век Екатерины, и гениальная государыня старалась украсить его чудесами искусств, изящества, роскоши, и достигла того, что он соответствовал ее требованием. В нем царь Русский и его семья грустили при нашествии Наполеона; в нем две святые женщины, Мария и Елисавета, молились за народ Русский и проливали слезы радости узнавая о победах наших и о славе России. Дворец стоял непоколебимым среди волн, осаждавших его, когда разъяренное море нахлынуло на Петербург. С его балкона Александр I со скорбью смотрел на ужасную картину наводнение. Как было не жалеть дворца! Конечно, он должен был быстро возобновиться, но, что погибло, того уже не воротишь. Говорят, причина пожара была топка печи. Припоминаю при этом случае черту, характеризующую русского человека. У вас был лакей довольно глупый и очень беспечный, но как-то ему случилось скопить несколько денег и приобрести золотой. Он принес мне его со словами: "Отдайте пожалуйста, я жертвую это на постройку дворца". Никто не готов так на жертвы как наш добрый народ!
Свободное копирование
