Надо сказать, что в это время в Петербурге свирепствовал род гриппа, который зачастую принимал опасную форму, и отец мой как раз захворал этою болезнью, и притом в такой степени, что у него появился сильный жар и расположение к бреду. Естественно, что ему был предписан безусловный покой.
Между тем, генерал Ламб отправился с обычным рапортом в Гатчину, где в то время жил Государь, и по приезде своем застал Его Величество верхом на коне, едущим на смотр. На вопрос Императора, нет ли чего-нибудь нового или важного, Ламб отвечал: «Ничего особенного, Государь, кроме письма вице-президента мануфактур-коллегии Саблукова с ответом от фабрикантов, которые сообщают единогласно, что окрашивать сукно, в кусках , в совершенно однородный цвет решительно невозможно».
— Как невозможно? — вскричал Император. Затем произнеся скороговоркою: — Очень хорошо! — не сказал больше ни слова, сошел с лошади, пошел во Дворец и тотчас же отправил нарочного фельдъегеря к Военному Губернатору Петербурга, графу Палену, с следующим приказанием:
«Выслать из города тайного советника Саблукова, уволенного от службы, и немедленно отправить назад посланного с донесением об исполнении этого приказания.
(подписано) Павел »[1].
Я сидел над моим бедным отцом в комнате, соседней с его кабинетом, когда петербургский обер-полицмейстер, генерал-майор Лисаневич,[2] близкий друг нашей семье, вошел в комнату и быстро спросил меня: — Что делает ваш батюшка?
— Лежит в соседней комнате, — отвечал я, — и боюсь не на смертном ли одре.
— Неужели! — воскликнул Лисаневич, — тем не менее, я необходимо должен его видеть, ибо имею сообщить ему немедленно приказание от императора.
С этими словами он вошел в спальню, и я машинально последовал за ним.
Лицо несчастного моего отца было совершенно багровое и он едва сознавал, что происходит вокруг него. Лисаневич два раза окликнул его:
— Александр Александрович!
Отец, очнувшись немного, сказал:
— Кто вы такой? Что вам нужно?
— Я — Лисаневич, обер-полицмейстер. Узнаете вы меня?
Отец мой отвечал:
— Ах, Василий Иванович, это вы! Я очень болен: что вам нужно?
— Вот вам приказ от Императора.
Отец мой развернул бумагу, а я в это время поместился так, чтобы иметь возможность прочесть бумагу и в то, же время следить за ее действием на лице моего отца. Он прочел бумагу, протер глаза и воскликнул:
— Господи! да что же я сделал?
— Я ничего не знаю, — возразил Лисаневич, — кроме того, что я должен выслать вас из Петербурга.
— Но вы видите, любезный друг, в каком я положении.
— Этому горю я помочь не могу: я должен повиноваться. Я оставлю у вас в доме полицейского, чтобы засвидетельствовать ваш отъезд, а сам немедленно отправлюсь к графу Палену, чтобы донести ему о вашем положении; вам же советую отправить к нему вашего сына.
Я возблагодарил Бога, заметив, что несчастный отец мой из багрового цвета постепенно перешел в бледный, ибо я, признаюсь, опасался, что с ним может приключиться апоплексический удар. Моя дорогая матушка, которая в такие тяжелые минуты была исполнена энергии и присутствия духа, зная, что Император сначала всегда бывает неумолим, немедленно послала на нашу дачу, находившуюся в двух милях от города, приказание, чтобы в комнате садовника, которая отапливалась печью, была приготовлена постель. Хотя это было зимою, но не было особенного мороза, и поэтому матушка немедленно велела приготовить карету и послать за доктором.
Я поехал тем временем к графу Палену, который был очень привязан к моему отцу и во многих случаях бывал очень добр и ко мне лично.
— Вот так история, — встретил он меня. Хотите стакан Лафита?.. (Это была известная привычка у Палена предлагать стакан Лафита всякому, кто попадал в беду).
— Никакого мне Лафита не нужно, — с нетерпеньем перебил я его. — Мне нужно только, чтобы вы оставили моего отца на месте!
— Это невозможно. Dites à votre père, — продолжал он по французски, — qu’il sait combien je l’aime et que je n’y puis rien; que si l’un de nous deux doit aller au diable, c’est lui qui doit у aller. Qu’il sorte de la ville coûte que coûte; après cela nous verrons ce qu’on peut faire pour lui… Mais pourquoi diable est-il renvoyé?
— Ni moi, ni mon père n’en savons rien,[3] — возразил я, пожав ему руку и уехал.
Вернувшись домой, я нашел уже все приготовленным для отъезда моего отца. Добрая матушка была неутомима: она крепко закутала его в меховую одежду, велела постлать постель в карете, в которую его внесли, сама села с ним, а доктор следовал рядом в другом экипаже. Через три часа после распоряжения Павла, отец мой уже проехал городскую заставу. Полицейский чиновник, все время находившийся в нашем доме, тотчас донес об этом Палену, как военному губернатору, а последний отослал обратно государева фельдъегеря с рапортом, что приказание Его Величества исполнено в точности.
Вечером того же дня я поехал проведать отца. Матушка и доктор находились при нем, и врач сообщил мне утешительное известие, что никаких серьезных последствий опасаться не надо. Но, увы, с ним все-таки сделался легкий паралич, от которого он никогда уже не оправился.
Свободное копирование
