Билибин принимал живейшее участие в ожесточенных схватках любителей покерного искусства. Были, конечно, и ярые противники покера, считавшие его, как и любую карточную игру, никчемным, порочным занятием. Одним из таких идейных противников покера был геолог Сергей Ефимович Захаренко — Фимыч, как мы его любовно звали.
Среднего роста, плотно скроенный, с густой бородой и длиннейшими, поповского толка волосами (Фимыч дал зарок не бриться и не стричься до выезда с Колымы), он был знающим геологом и большим любителем природы, Фимыч был «не дурак выпить», но к табаку и картам чувствовал прямо-таки звериную ненависть.
Был он физически крепок и хорошо закален. Мы с ним вдвоем решили целую зиму купаться, и наши ежедневные омовения стали источником развлечения для окружающих.
Каждое утро в тулупах поверх белья, в валенках на босу ногу, с полотенцем в руках мчались мы к большой проруби в русле Колымы. Прорубь во избежание сильного промерзания прикрывалась сверху толстой подушкой, сделанной из набитого сеном мешка, слегка простеганного вдоль и поперек.
Отставав в сторону подушку и раскрошив прикрывавшую воду коронку льда, мы быстро раздевались и, бултыхнувшись в прорубь, окунались три-четыре раза. Затем выскакивали на расстеленный тулуп, быстро вытирались, еще быстрее надевали белье, набрасывали на плечи тулупы и мчались в «столовую», где гудела раскаленная докрасна печь. Около нее мы одевались как следует.
Особенно эффектное зрелище представлял Фимыч. Пока он успевал пробежать сто метров до барака, его длиннейшие мокрые волосы и борода полностью обледеневали, и перед взорами оживленных зрителей показывалась физиономия какого-то ледяного Деда Мороза. Около печки Дед Мороз начинал оттаивать, и с его лица на пол с мелодичным звоном падали отваливающиеся ледышки. Так повторялось изо дня в день в любую погоду.
Решение ежедневно купаться было принято нами после одного маленького «эксперимента». В начале октября, когда Колыма еще не замерзла, но по ней уже густыми пятнами плыло сало, Шур попросил доставить на лодке с устья Среднекана не то мотор, не то трубы, в общем что-то железное, трудное для перевозки вьючным способом. Мы с Фимычем вдвоем взялись за это дело.
Незадолго перед этим мы были у Шура с просьбой отпустить нам из запасов экспедиции пол-литра спирта для наших скромных нужд. Шур прочел нам нотацию о вредном воздействии алкоголя на человеческий организм и категорически отказал в просьбе, добавив, что спирта на базе мало и он сберегается на крайний случай: вдруг кто-либо сильно промерзнет или случится еще что-либо подобное. Обозвав его в душе «жмотом», мы с грустью покинули его холодную каморку, в которой он по простоте душевной велел прорубить огромное окно, затянутое, как и везде, бязью. Отопить каморку при наличии такого «венецианского» окна было просто невозможно.
Мы с Фимычем честно выполнили поручение, но у самого финиша имитировали кораблекрушение. Приставая к берегу, мы с трудом опрокинули лодку на глазах у восхищенных зрителей, которые тотчас помчались к Шуру с докладом, что Вронский и Захаренко потерпели аварию и чуть не утонули. Через некоторое время и виновники происшествия, мокрые с пят до макушки, лязгая зубами, заявились к Шуру и уже не попросили, а потребовали спирта и благодарности за выполненное поручение, которое «едва не стоило им обоим жизни». Потрясенный Шур молча выдал нам целый литр спирта, который дружно распили и «пострадавшие», и зрители. Вот тогда и возникла у нас идея ежедневного совместного купания.
Взаимоотношения с Шуром становились все более и более натянутыми. Он полностью оторвался от всех нас и молча сидел в своей каморке, одинокий и забытый. И в то же время он был «власть», которая досаждала нам мелочными придирками. Все мы чувствовали к нему сильную неприязнь. Основная причина этой неприязни, причина, которую, может быть, мы не сознавали, а только инстинктивно чувствовали, заключалась в том, что он был «равнодушным».
Все мы приехали осваивать новый край, нас влекла работа, мы видели впереди цель, которая зажигала наши сердца, звала, манила. Перед нами лежала огромная пустынная территория, неисследованная, неведомая, о которой мы могли сказать свое первое слово, что-то сделать для того, чтобы выявить богатства, лежащие в ее недрах.
Все мы, несмотря на различия в возрасте, наклонностях, привычках, чувствовали, что наша жизнь теперь надолго связана с этим суровым своеобразным краем. Что же касается Шура, то он смотрел на свою поездку сюда как на досадную обузу и мечтал, яростно мечтал, как бы поскорее уехать обратно.
Неприязнь к Шуру выражалась несколько своеобразно. Держались мы достаточно корректно и вежливо, но, вероятно, ни одной девушке не посвящалось столько стихотворений, сколько их было адресовано Шуру. Это в основном были юморески, дружеские шаржи, которые пользовались большим успехом у всех, кроме адресата.
Впрочем, мы недолго пользовались обществом Шура. В начале 1932 года, вскоре после того как все мы перешли в ведение Дальстроя, Шур тихо и незаметно исчез. Его мечта покинуть Колыму осуществилась.
Свободное копирование
