Покончив с этой теоретической работой, я посчитал свое дело сделанным и решил на время сменить обстановку. Я принял приглашение провести один семестр в Гарварде в качестве приглашенного профессора. Дело было летом 1951 года. Вторую половину нашего крыла занимали супруги Ферми. Мы частенько с ними виделись. Вышло так, что в сентябре я, занимаясь приготовлениями к отъезду — разбирая и складывая письма, книги и документы — совсем забыл о важном вечернем собрании в кабинете Брэдбери, на котором должны были обсуждаться планы дальнейшей работы и экспериментов. На следующее утро я узнал о случившейся на нем перепалке между Теллером и Брэдбери и о некоторых едких замечаниях, высказанных другими присутствующими учеными в ответ на довольно сумасбродные обвинения Теллера. Когда я заговорил об этом с Ферми, он ответил с присущим ему безмятежным спокойствием: «К чему тебе эти заботы, ты послезавтра уезжаешь». Это проявление олимпийского спокойствия весьма впечатлило многих моих друзей. Ра-би особенно восхищался логически невозмутимым отношением Энрико.
Дело Оппенгеймера, выросшее на почве бурных дебатов по водородной бомбе — хотя изначально вражда между Штраусом и Оппенгеймером возникла по личным и, возможно, пустяковым причинам — оказало огромное влияние на психологическое и эмоциональное состояние ученых.
Однажды я спросил Джонни, думает ли он, что Эйнштейн стал бы активно защищать Оппенгеймера во время неприятностей последнего. Джонни ответил мне, что ему так не кажется; он полагал, что в действительности Эйнштейн неоднозначно относится к некоторым поступкам Оппенгеймера и его делу.
Весьма трудно понять мотивы другого человека. Они могут быть продиктованы укоренившимися в нем убеждениями, политической ориентацией или даже приверженностью к научным или философским идеям. Так, я считаю, что некоторые из причин, по которым Оппенгеймер выступал против разработки водородной бомбы, не имели под собой исключительно моральные, философские или гуманные основания. Я мог бы цинично заметить, что он поразил меня до глубины как человек, который, однажды уже поспособствовав началу революции (а открытие ядерной энергии действительно заслуживает таких слов), не находит удовольствия в созерцании наступления еще более великой революции.
Анатоль Франс рассказывает где-то, как однажды в парижском парке он увидел старичка, сидящего на скамейке и читающего газету. Вдруг появилась группа молодых студентов, марширующих и выкрикивающих революционные лозунги. Старик разволновался и закричал, размахивая своей тростью: «Порядок! Полиция! Полиция! Прекратить!» Франс узнал его; в прошлом этот человек был знаменитым революционером.
У Оппенгеймера было немало сильных, интересных качеств; но в каком-то смысле он был глубоко несчастным человеком. Одним из его великих вкладов в теоретическую физику стала высказанная в теоретической дискуссии идея о так называемых нейтронных звездах, однако ее подтверждение вместе с открытием пульсаров — быстро вращающихся нейтронных звезд — состоялось через многие годы после его смерти.
Мне кажется, это и было трагедией Оппенгеймера. Ему были присущи скорее ум, восприимчивость и блестящий критицизм, чем глубокая оригинальность. Он угодил в свою собственную сеть — не политическую, но словесную. Он, скорее всего, преувеличивал свою роль, когда видел себя «Князем Тьмы, разрушителем Вселенных». Джонни нередко говорил: «Некоторые люди открыто признают свою вину, чтобы снискать славу за свой грех».
Об этих событиях написано немало очерков. В некоторых они извращены или преувеличены; другие, как официальная история КАЭ, довольно объективны. Но ни один из них не может быть полным, и, конечно, события, какими их видели их участники, представлены в них в различном свете. Это мое собственное изложение истории водородной бомбы, такой истории, какую пережил я сам и к которой, до определенной степени, имел самое прямое отношение.
Свободное копирование
