На советские рельсы - 1

На советские рельсы[1]

Заглавие моей статьи не имеет такого смысла, будто я хочу в ней раскрыть весь процесс превращения старого, полупомещичьего, полуинтеллигентского Александрийского театра в тот новый советский театр, который сейчас еще часто называется «б. Александрийский театр». Процесс этот очень трудный, очень длительный и сложный. Может быть, он будет достаточно обрисован в других статьях… Я же хочу рассказать только о том, как Александрийский театр перешел на советские рельсы с точки зрения правовой, административной, как он стал театром, находящимся полностью в распоряжении Советской власти.

Только те, кто не пережил Октябрьского переворота, могут полагать, будто бы такой переход театра в непосредственное распоряжение Советской власти — в данном случае в распоряжение объединенного Наркомата просвещения и государственных имуществ (бывшего министерства двора) — после низвержения керенщины и официального объявления власти Советов являлся чем-то само собой разумеющимся. Это было не так. Власть Советов была на первых порах еще настолько шаткой, что интеллигенция разных родов оружия позволяла себе отказываться от повиновения новой власти. Далеко не всегда при этом власть пускала в ход меры крутого принуждения. Наоборот, Владимиром Ильичем были даны директивы — и, вероятно, не только мне — всюду, где только можно, взять интеллигентский персонал без боя, сделать это путем мягкости, некоторых уступок и разъяснения подлинной нашей политики и т. д.

Когда я вступил в обязанности Наркома по просвещению, то, обозревая широчайший фронт, на котором, между прочим, происходили такие болезненные события, как учительская забастовка в Москве, я отметил значительное неблагополучие и по части бывших императорских театров. В Александрийском театре, о котором здесь специально будет идти речь, имелась немалая группа, к которой принадлежали некоторые крупнейшие артисты и которую поддерживали к тому же все чиновники конторы[2], — группа явно консервативная, проникнутая самыми грубыми религиозными убеждениями, преданностью низвергнутому еще в феврале режиму и т. д. Она была настолько многочисленной и влиятельной благодаря талантливости отдельных своих представителей, что просто отсечь ее было абсолютно невозможно. Это значило бы убить театр, и я подобный жест считал безрассудным.

Хуже, однако, было то, что и так называемая «левая формация» в театре была очень чужда нам. Это были зараженные либерализмом люди, приветствовавшие Февральскую революцию и уже начавшие осваиваться с ней. Как очень многие интеллигентские группы, они отнеслись с крайним озлоблением к революции Октябрьской, считая, что она разрушит уже достигнутую свободу либо самой косолапостью «дикарей»… либо вызвав своими эксцессами тяжелую черную реакцию и поворот колеса революции назад.

История взаимоотношений театра с возникшей после свержения царя властью такова. После Февральской революции комиссаром Государственных театров был назначен князь Н. Н. Львов, брат тогдашнего председателя совета министров. Однако очень скоро после своего назначения он передал свои функции Головину[3]. Специальным уполномоченным по заведованию государственными театрами Петрограда был назначен профессор Ф. Д. Батюшков, человек любезный, просвещенный, но убежденный сторонник кадетских взглядов. Быть может, именно благодаря ему в Александрийском театре создалась некоторая группа сторонников Февральской революции. Если она была несомненно враждебно настроена в отношении нас, то все же самое наличие этой группы на общем фоне чуть ли не черносотенных настроений было шагом вперед. Вероятно, Ф. Д. Батюшковым были проведены некоторые либеральные меры, направленные на признание кое-какой автономии театров. Так, были предусмотрены выборы в местком (причем 50% его, однако, оставались назначенцами свыше).

Кажется, в августе или сентябре 1917 года я внезапно получил приглашение от выдающегося артиста Александрийского театра Юрия Михайловича Юрьева[4], с которым был лично несколько знаком, принять участие в заседании, которое должно состояться в его квартире. На это заседание он обещал пригласить некоторых влиятельных в театральном мире лиц для обсуждения положения наших театров. В то время я был товарищем петроградского городского головы, но прямого отношения к театру не имел[5]. Мне хотелось посмотреть и послушать, так как с руководившим в то время судьбой театра кругом я был чрезвычайно мало знаком, а театром очень интересовался.

У Юрьева собралось несколько наиболее именитых актеров Александрийского театра, директор Батюшков и один из крупнейших представителей кадетской партии Набоков (впоследствии убит в Берлине черносотенцами). Юрьев с любезной улыбкой объяснил нам, что главной целью собрания является заслушать род докладов от меня и от Набокова. «Вы, — сказал с картинным поклоном артист, — являетесь ближайшими кандидатами в руководители нашего просвещения и нашей культуры. Мы, актеры, не политики, и мы еще не знаем, в какие формы выльется в ближайшем будущем правительство нашей страны, но я убежден, — подчеркнул Юрьев, — что имеются большие шансы для нас, театральных работников, оказаться в близком будущем под руководством одного из вас». Все приняли это отчасти как шутку, отчасти всерьез и приступили к собеседованию.

Согласно предложению Юрьева я сделал доклад первым. Я говорил о значении, которое мы придаем театру, о возможности для старого театра оказаться включенным в большую культурную работу, которая начнется после революции, о возможности признания за театром известной автономии, в особенности путем организации литературно-художественного совета, куда входили бы представители от театра, с одной стороны, и от общественности — с другой. Под общественностью, как я указал, надо разуметь делегацию рабочих в первую голову, но также от учащейся молодежи, от ученых, художников и т. п. Руководство через лиц, назначенных Советской властью, я рисовал как достаточно гибкую политику по внедрению в театр новых идей и нового репертуара. Эти процессы займут сравнительно длительный период, ибо нельзя сразу создать соответствующий революции репертуар, в особенности в условиях тяжелой борьбы — и политической и экономической — против нужды, которая в то время очень сильно душила население.

Когда наступила очередь говорить Набокову, он от выступления уклонился. Он чрезвычайно внимательно слушал мой почти полуторачасовой доклад и сказал, что не находит существенных возражений против него, но, к сожалению, не обладает никаким, хотя бы вчерне готовым проектом устройства нового театрального управления или точными идеями о том, какова будет действительная художественная жизнь театра. Это заявление Набокова несколько разочаровало присутствующих. Фактически оказалось, что только большевики в моем лице дали кое-какие перспективы — довольно успокоительные, ибо собеседникам моим, по-видимому, казалось возможным полное упразднение театра или какая-нибудь такая коренная ломка, которая равносильна была бы фактической смерти театра.

После Февральской революции в театре создались некоторые условия общественности. Политическая физиономия у театра, в сущности говоря, отсутствовала, хотя группировка, как я уже сказал, намечалась. В Смольном существовала некоторая театральная комиссия, причем фактическим комиссаром государственных и частных театров от Петроградского Совета считался артист Большого драматического театра Муравьев.

Волнений в труппе было очень много, споров тоже, но все это, конечно, казалось достаточно расплывчатым. Из эпизода с Юрьевым видно, что перспектива большевистского переворота далеко не казалась исключенной, внешним образом актеры были к ней приготовлены. Тем не менее, когда Муравьев объявил театру о состоявшемся перевороте и о возникновении Советской власти, это произвело ошеломляющее впечатление.

Одновременно с Советской властью создавался и «Союз возрождения России». Само собой разумеется, что с той стороны, со стороны контрреволюции, делались весьма энергичные предложения и оказывалось весьма серьезное давление и на актерство и на все более или менее общественно значимые группы интеллигенции. Заставить театры прекратить спектакли каким-нибудь внешним, демонстративным образом, заставить отвергнуть новую власть — это был козырь в руках новой контрреволюционной организации. Мне не хотелось допустить такого рода эксцессов. Находящийся со мной ныне в чрезвычайно хороших отношениях дирижер Альберт Коутс[6] — тогда он работал в Мариинском театре, очень быстро потом ставший в ряду дружественных Советской власти деятелей, оказавший нам крупнейшие услуги в организации музыкальной жизни в тогдашнем взволнованном революцией, трагически великолепном и убогом Петрограде, был настроен вначале так, что просил предупредить меня о своем решительном нежелании войти в какие бы то ни было официальные отношения с властью. «Если народный комиссар Луначарский, — заявлял он, — войдет в Мариинский театр во время спектакля, я немедленно кладу свою дирижерскую палочку и прекращаю работу». Этот эпизод я привожу в доказательство того, каким было общее настроение. Директор Мариинского театра Зилотти вел себя настолько развязно и нагло, что мне пришлось отдать приказ об его аресте (хотя я освободил его через несколько дней).

Таково было настроение, когда я в первый раз собрал всех артистов Мариинского театра и выступил перед ними с большой программной речью. Кажется, эта речь произвела довольно сильное впечатление на тех, которые не были совсем безнадежны.

В театре нашлась и группа, которая смогла быть настоящей опорой в нашей дальнейшей борьбе за возможно безболезненное включение театров в советскую систему, и именно такой группой оказался научно-художественный кружок артистов оперы, ранее созданный по инициативе Ивана Васильевича Экскузовича. В этом кружке принимали участие Всеволод Эмильевич Мейерхольд, дирижер Малько и ряд видных певцов и певиц. Кружок этот сильно двигался навстречу Советской власти еще до моей декларативной речи. После кружок заявил, что просит располагать его силами в дальнейшей театральной политике, выдвинув кандидатуру тов. Экскузовича на пост управляющего театрами — пост, который он впоследствии занимал много лет с большим блеском и будучи на котором привел ленинградские театры к расцвету, вскоре признанному и за границей. Уже через год после назначения И. В. Экскузович оказался предметом всевозможных похвал и чествований работников театров.

Однако вступление Экскузовича в обязанности управляющего театрами состоялось несколько позднее. Весь январь 1918 года проходил беспокойно. В Мариинском театре были случаи срыва спектаклей. Рост группы, ставшей на сторону Советской власти и желавшей наладить как можно скорее работу театра, сопровождался всяческими стычками с консерваторами. В Мариинском театре дело дошло до забастовки хора и оркестра. Я вынужден был подписать постановление о немедленном увольнении всех забастовавших (хотя до настоящего срыва работы Мариинского театра дело не дошло, конфликт был улажен).

Несмотря на колоссальное количество работы по всем областям наркомата, я вынужден был терять много времени на театры, и именно ленинградские. Мною был издан призыв ко всем артистам, в котором я указывал на необходимость радикального переустройства управления театрами и их самих. Ежедневно у меня бывал двухчасовой прием специально по всем делам театра, причем приходилось доходить иногда до мелочей, чтобы показать внимательное отношение и умение разбираться в разных проблемах театрального бытия.

Жизнь начала было понемножку налаживаться, кое-какое доверие было приобретено, когда решение поместить Советы в Александрийский театр прервало его работу и привело к новым неприятнейшим обострениям. Хотя, по существу говоря, театр жил по распоряжениям моим, как наркома по просвещению, все<же> официально директором Александрийского театра продолжал оставаться Батюшков. Создавалось подлинное двоевластие, так как Батюшков с моими указаниями не считался.

Воспользовавшись тяжелым настроением труппы работников театра, Батюшков решил дать мне бой. Он отправил в газету открытое письмо ко мне. К сожалению, в моих бумагах я этого письма отыскать не мог, но точный смысл его я помню хорошо: Батюшков упрекал меня в отсутствии подлинного либерализма в отношении к искусству, свободе и т. д. Он указывал, что Советская власть есть власть насильственной диктатуры, покоящаяся на штыках, и, исходя из этой власти, я, как ее приказчик, внес в театры раскол, замутил чистые воды художественного потока и т. д.

Я немедленно ответил Батюшкову в газете же[7]. Я указал, что новая власть есть не что иное, как проявление великой революционной организаторской воли масс, что никакой другой физической силы, кроме веры масс в свое правительство, симпатий к этому правительству, единства с ним, у нас нет, что всякие кадетские «теории» должны быть раз навсегда отброшены и что в первый раз в истории мы можем констатировать существование единого народного правительства, цели которого полностью совпадают с действительными интересами трудящихся масс.

Но литературная полемика сама собой, а нетерпимость такого положения и необходимость пресечь его административными мерами — это другая сторона вопроса. Я официально предложил Батюшкову покинуть пост. Батюшков отказался это сделать и бормотал что-то о каком-то «верховном совете», который он думал создать и которому он только и может передать театры.

Вся эта борьба, разумеется, сопровождалась дальнейшим процессом поляризации в самой группе. Помимо полноты власти, которая дана была мне Советской властью и партией, я уже чувствовал известную поддержку в труппе, уставшей от дрязг и понимавшей, что с окончательным переходом на советские рельсы театры получат больше спокойствия и гарантий. К тому же деятельно работала и группа, возглавлявшаяся Экскузовичем, которая не только из соображений политического порядка, но из внутренней симпатии к развивавшимся дальше перспективам идеологической реформы театра шла за нами. Если не ошибаюсь, в декабре 1917 года[8] я категорически приказал Батюшкову сдать свою должность, дав ему на размышление 24 часа и заявив, что неисполнение моего распоряжения будет рассматриваться как нежелание подчиниться акту Советской власти и вызовет приказ об его аресте. В то же время я назначил, для введения некоторого внешнего административного порядка в театрах и для постоянного наблюдения за их повседневной жизнью, молодого левого эсера Бакрылова в качестве комиссара государственных театров. Этот молодой революционер показал свою энергию и умение при своеобразном завоеваний нами Министерства народного просвещения. Товарищ Бакрылов был человеком немного нажимистым и несколько самоуверенным, но его твердая рука хотя кое-где и прижимала довольно больно тот или иной пункт, но оказалась, на первое время по крайней мере, целесообразной. Некоторые говорили потом, что с Бакрыловым повеяло новым воздухом.

Контора почувствовала себя в опасности (даже побежденной). Мы действительно официально распустили контору приказом от 1/I-1918 г. Бакрылов при некоторой неуклюжести своих мер умел внести все<же> прямую справедливость вместо духа интриги и покровительства, который составлял удушливую атмосферу театральной жизни до революции.

Однако я отнюдь не хотел ограничиться внешним давлением через Бакрылова. Мне нужно было прежде всего завоевать прочное большинство среди всех работников театра.

Все начало 1918 года шло в борьбе не только административного, но и идеологического характера за овладение живыми симпатиями актеров.

В Александрийском театре группой, несколько напоминавшей группу Экскузовича, было небольшое объединение лиц, возглавлявшееся Пашковским.

Артист Д. X, Пашковский, демократ по происхождению и убеждению, шел довольно далеко навстречу Советской власти, но ему очень хотелось при создавшемся положении иметь автономию театров, в частности театра Александрийского. Я ничего не имел против некоторой доли самоуправления в театрах, и мы в течение долгого времени лично с Пашковским на большом заседании установили конституцию, которая удовлетворяла бы это наиболее радикальное крыло александрийцев и давала бы полную возможность правительству рассматривать театр как свой. Правая группа старалась воспользоваться этими разговорами и внести такой проект автономии, который бы совершенно отрывал театр от власти. Группа Пашковского, однако, становилась все сильнее. Могу сказать, что очень способствовал этому и Экскузович, все более энергично мне помогавший и становившийся моей правой рукой в этом деле. Действовала большая серия всяких моих речей и лекций, постепенно установивших глубокий идеологический контакт с наиболее живыми силами труппы.

Удалось организовать на первое время комитет театра, во главе которого стоял Пашковский. В него вошли Лешков, Смолич, Вивьен, Судьбинин и кое-кто еще. Комитет постановил, во-первых, не допускать срыва спектаклей, во-вторых, организовать комиссию по выработке статута об автономии театра.