ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ
С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из деревни ездившие погулять на Пасху, приходят рядиться новые. На кирпичах, на бревнах, на настилке каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и тонко звенят, как струнки. Всюду лежат вповалку, сидят, прихватив колени в синеватых портах из пестряди: пьют прямо под колодцем, наставив рот; расчесываются над лужей, жуют краюхи, кокают о бревно и обколупывают легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.
- Меленковцы-то наши... каждый уж при своей лопате, как полагается, - показывает мне Горкин. - Пятерик хлебца смякает и еще попросит. Народ душевный.
Меленковцы одеты чисто - в белых крутых рубахах, в бурых сермягах, накинутых на одно плечо; на ногах чистые онучи, лапти - по две ступни. И воздух от них приятный, хлебный. Похаживают мягко, важно, говорят ласково - милачок, милаш. Себя знают: пождут-постоят - уйдут. Возвращаться назад не любят.
У конторы за столиком сидит грузный Василь-Василич; глаза у него напухли, лицо каленое, рыжие волосы вихрами. Говорят - бражки выпил, привезли ему плотники из дому, - вот и ослаб немножко, а время теперь горячее, не соснешь. На земле - тяжелый мешок с медью и красный поливной кувшин с квасом, в котором гремят ледышки. Медяками почокает, кваску отопьет - встряхнется. На столе в столбиках пятаки: четыре столбика, пятый сверху, - выходит домик, получи два с полтиной. Пятаки сваливают в шапки, в обмен - орленые паспорта с печатями из сажи. Тут и Горкин, для помощи, - "сама правда"; его и хозяин слушает.
На крыльце появляется отец, в верховой шапочке, с нагайкой, кричит - давай! Василь-Василич вскакивает, тоже кричит - "д-ввайй!" - и сшибает чернильницу. Отец говорит, щурясь:
- Горкин, поглядывай!..
- Будь-п-койны-с, до ночи все подчищу! - вскрикивает Василь-Василич и крепко кладет на счетах. - А это-с... солнышком напекло!..
Кавказка давно оседлана. Осторожно ступая между лежачими, которые принимают ноги, она направляется к отцу. Все на нее дивятся: "Жар-Птица, прямо", - такая она красавица! Так и блестит на солнце от золотистой кожи, от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ, - "что мало?" - и выезжает на улицу. Вдогонку ему кричат: "забирай всех - вот те и будет много!"
- Ги-рой!.. - вскрикивает Василь-Василич и воздевает руки, - В Подольск погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..
Я хочу, чтобы всех забрали. И Горкину тоже хочется. Когда Василь-Василич начинает махать-грозиться - "я те летось еще сказал... и глаз не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!" - Горкин вступается:
- Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А на винцо-то все грешные.
- Задавай билет, ладно.. - гудит Василь-Василич в кувшин, - первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не может..!
Нельзя не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост в Кожевниках строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.
А то и Горкин рассердится:
- Уходи и уходи без розговору, до бутошника... - поокивает он строго: - К скудентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить будут. Я тебя по летошнему году помню, как народ у меня булгачил. Давно тебя в поминанье написал!
Все глядят весело, как плутоватый парень, ругаясь, идет к воротам. Кричат вдогонку:
- Шею ему попарь, скандалыцику! Топорика-то не держал... плотник!..
В кабинете с зеленой лампой сидит отец, громко стучит на счетах. Он только что вернулся. Высокие сапоги в грязи, пахнет от них полями. Пахнет седлом, Кавказкой, далеким чем-то. Перегнувшись на стульчике, потягивает бородку Горкин. В дверях строго стоит Василь-Василич, косит тревожно: не было бы чего. В окно веет прохладой и черной ночью, мерцают звезды. Я сижу на кожаном диване и все засматриваю в окошко сквозь ширмочки. Ширмочки разноцветные, и звезды за ними меняют цвет: вот золотая стала, а вот голубая, красная... а вот простая. Я вскрикиваю даже: "глядите, какие звездочки!" Отец грозится, продолжая стучать на счетах, но я не могу уняться: - "малиновые, зеленые, золотые... да поглядите, скорей, какие!.." Кажется мне, что это сейчас все кончится.
- И что ты, братец, мешать приходишь... - рассеянно говорит отец и начинает смотреть сквозь ширмочки.
Заглядывает и Горкин, почему-то мотая головой, и даже Василь-Василич. Он подходит на цыпочках, сгибается, чтобы лучше видеть, а сам подмаргивает ко мне.
- А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.
Они ничего не видят; а я вижу: чудесные звездочки, другие!
- Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.
- Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...
- Это стекла который бил, скандалист?
- Понятно, разбойник он... и зашибает маненько, да руки золотые! С Мартыном не поровняешь, а за ним станет.
С Марты-ном? Ну, это ж...
Меня-то он побоится, крестник мне, попридержу дурака.
- Сам Мешков оставлял, простил, - вступается и Василь-Василич, - прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.
Мартына я не знаю, но это кто-то особенный, Горкин сказал мне как-то: "Мартын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь работает".
- Суббота у нас завтра... Иверскую. Царицу Небесную принимаем. Когда назначено?
Горкин кладет записочку:
- Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал - ожидайте Царицу Небесную в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
- Хорошо. Помолимся - и начнем.
- Как, не помолемшись! - говорит Горкин и смотрит в углу на образ. - Наше дело опасное. Сушкин летось не приглашал... какой пожар-то был! Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
- Двор прибрать, безобразия чтобы не было. Прошлый год, понесли Владычицу, мимо помойки!..
- Вот это уж не доглядели, - смущенно говорит Горкин. - Она-Матушка, понятно, не обидится, а нехорошо.
Тесинками обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что ли, поприкрыть, больно велика. Народ летось под Ее-Матушку как повалился, - прямо те в лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!
- От прихода для встречи Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...
- Калачи будут, обещал. И бараночник корзину баранок горячих посулил, для торжества. Много у него берут в деревню...
- Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
- Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...
- Будто и не годится подпускать Онтона-то?.. - вкрадчиво говорит Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто..?
- А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на полсотню хоть образов найдем. Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят из уважения. Песочком посорим, можжевелочкой, травки новой в Нескушном подкосим, под Владычицу-то подкинуть...
- Ну, все. Пошлешь к Митреву в трактир... калачика бы горяченького с семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто верст без малого отмахал.
- Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
Отец прихватывает меня за. щеку, сажает на колени на диване. Пахнет от него лошадью и сеном.
- Так - звездочки, говоришь? - спрашивает он. вглядываясь сквозь ширмочки. - Да, хорошие звездочки... А я, братец, барки какие ухватил в Подольске!.. Выростешь - все узнаешь. А сейчас мы с тобой калачика горяченького...
И, раскачивая меня, он весело начинает петь:
Калачи - горячи,
На окошко мечи!
Проезжали г..начи,
Потаскали калачи.
Прибег мальчик,
Обжёг пальчик,
Побежал на базар,
Никому не сказал.
Одной бабушке сказал:
Бабушка-бабушка,
Ва-ри кутью -
Поминать Кузьму!
Двор и узнать нельзя; Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом, и по ней можно прыгать, как по полу, - только всхлипывает чуть-чуть. Нет и грязного сруба помойной ямы: од ели ее шатерчиком, - и блестит она новыми досками, и пахнет елкой. Прибраны ящики и бочки в углах двора. Откатили задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали красным песком - под елочку. Принакрыли рогожами навозню, перетаскали высокие штабеля досок, заслонявшие зазеленевший садик, и на месте их, под развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне наш двор - светлым, розовым от песку, веселым. Я рад, что Царице Небесной будет у нас приятно. Конечно, Она все знает: что у нас под шатерчиком помойка, и лужа та же, и мусор засыпали песочком; но все же и Ей приятно, что у нас стало чисто и красиво, и что для Нее все это. И все так думают. Стучат весело молотки, хряпкают топоры, шипят и вывизгивают пилы. Бегает суетливо Горкин:
- Так, робятки, потрудимся для Матушки-Царицы Небесной... лучше здоровья пошлет, молодчики!..
Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
Ступени высокого помоста накрыты красным сукном - с "ердани", и даже легкую сень навесили, где будет стоять Она: воздушный, сквозной шатер, из тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как кружево! Легкий сосновый крестик, будто из розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же резьба навесок - звездочками и крестиками, и точеные столбушки из реек, - загляденье. И даже "сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем живое!
- Ах, Ондрейка! - хлопает себя Горкин по коленкам, - Мартын бы те прямо...
Андрюшка, совсем еще молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает "часовенку".
- Так, ладно... - говорит он с собой, прищурясь, несет в мастерскую дранки, свистит веселое, - и вот, на моих глазах, выходит у него птичка с распростертыми крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой! Его он вешает под подзором сени, крылышки золотятся и трепещут, и все дивятся, - какие живые крылья, "как у Святого Духа!". Сквозные, они парят.
Вечерком заходит взглянуть отец. За ним ходит Горкин с Василь-Василичем. Молча глядит отец, глядит долго... роется пальцами в жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в трактире.
- Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
Свободное копирование
