15 ноября меня опять увезли в Семилуки и я снова увиделся с Плоткиным. Когда зашел в камеру, то на кровати сидел Плоткин, но это был уже другой Плоткин, и я его снова не узнал. Он был побрит, умиротворен, на нем был уже не летний костюм. Он, улыбаясь, открыл тумбочку и предложил угощаться. Чего только и ней не было! Сливочное масло, печенье, варенье, поджаренная курица, шоколад и отдельно завернутый в прозрачную бумагу белый хлеб.
Откуда все это богатство, Давид Александрович?
— Благодаря тому, что я подписал все их требования, вынес сам себе, наверное, смертный приговор. А это их «благодарность».
А произошло это так:
— Вы, уходя отсюда в прошлый раз, оставили меня совсем больным, поздно вечером или ночью меня под руки два дежурных парня доставили в кабинет к ст. лейтенанту. Он сходу предложил подписать заготовленную ими бумагу, в которой была изложена версия моего участия в контрреволюционной группе Гуревича, о которой я вам говорил прошлый раз и, которая, как оказалось, была включена уже полностью в протокол допроса. Я отказался ставить свою подпись, заявив, что пока еще не сошел с ума. Началось повторение методов первых допросов. Не знаю, не помню, сколько пришлось снова стоять. Я потерял сознание меня обливали водой, пичкали нашатырем. Словом, привели в чувство, и опять заработала эта, как будто не имевшая и не носившая в себе никакой угрозы, дверная ручка. Мне было очень плохо: ведь я был болен, у меня поднялась температура до 40°. Я испытывал одно единственное желание — спать, спать и спать, на остальное на все было наплевать. Я находился в каком-то бредовом состоянии, а тут под ухо твердили — «Подпиши — и ты будешь отдыхать, сколько захочешь, тебе все будет дано: и теплый костюм, и богатая передача».
— Поверьте, сил сопротивляться больше у меня не хватило, и внутренне рыдая, я подписал, не читая уже полного текста. Вот и все, таков финал. Понимаете, Анатолий Игнатьевич, я дошел до такого состояния, что даже не презираю себя и приготовил себя к смерти. Вы говорите «Сталин». Поверьте мне, он все знает, что делается в его застенках, в застенках Ежова. Вы сами уже частично испытали эту «прелесть» на себе. Дай вам бог не испытывать большего.
Я был буквально ошеломлен его речью. И невольно подумалось: боже мой, до какого же состояния нужно было довести человека, что он доволен (не будем говорить «счастлив») тем, что подписав себе, может быть, смертный приговор, обрел хоть какое-то подобие покоя.
Я опять у ст. лейтенанта.
— Знаешь, Конаржевский, давай кончать всю эту волынку. Вот все записи, протоколы допросов о твоем вредительстве. Я рву их при тебе, бросаю в корзинку, если хочешь, то могу их при тебе сжечь. — С этими словами, к моему величайшему удивлению, он порвал на мелкие кусочки эти документы.
— Но это вовсе не значит, — продолжал он, — что ты невинная овечка. Ничего подобного. Ты остаешься врагом. Теперь не отвертишься. Ты слушал Гитлера по радио? Слушал! И рассказывая некоторым товарищам из твоего коллектива, в т. ч. и Манучарову, ты восхвалял Гитлера, на что имеются свидетельские показания. И он мне зачитывает, не называя фамилий.
— Скажите же, кто эти клеветники? — только и мог выговорить я.
— А тебе это не обязательно знать — отрезал он.
— В таком случае я разговаривать с вами отказываюсь.
— Ну, ладно, назову.
И он действительно называет двух-трех работников с моего забоя. Фамилии их не называю, но пускай заговорит в них совесть, если когда-нибудь они прочтут эти строки. Трусливые, подленькие душонки. В 1956 году, когда разбирался мой вопрос о партийности в Сталиградском обкоме партии, выяснилось, что они дали ложные показания под нажимом следователя.
— Но ведь это ложь! ложь! Это самая настоящая клевета! Дайте очную ставку с ними, — потребовал я.
— Никаких ставок! Это вполне достаточный документ, чтобы предъявить статью 10, что означает антисоветскую агитацию, которую ты вел. Давай будем составлять протокол.
Мои ответы были все отрицательными, и он их записывал слово в слово, не искажая, поэтому я безо всякого возражения подписал протокол.
— Ну вот и хорошо! Остается теперь последнее — подписать анкету. Я тебе говорил о 206 статье. Воспользуйся ею, или ты будешь сидеть в тюрьме бесконечно, если она тебе нравится.
Я вспомнил свой разговор с юристом в тюрьме по поводу этой статьи и решил подписать анкету в расчете на изложение своих несогласий с теми искажениями ее, которые допущены следствием. Прокурор, прочтя их, наверняка должен будет мое дело передать на переследствие. Да я взял и подписал. К моему удивлению, следователь встал и протянул мне руку.
— Вы правильно поступили, Анатолий Игнатьевич.
Впервые он обращался на «Вы» и по имени и отчеству.
Так закончились мои следственные дела. Здесь, в Семилуках, очевидно, не применяли сильных физических воздействий, считая, что объект истязаний может кричать и крик будет услышан в соседних домах. В тюрьме иное дело, там все глухо, поэтому некоторые следователи приезжали из районов для ведения следствия прямо в тюрьму.
Свободное копирование
