Война 1914 года

ВОЙНА 1914 ГОДА

Нельзя сказать, чтобы война явилась для меня и для очень многих — полной неожиданностью.

В Европе чувствовалась неустойчивость и нервность.

В Германии было как-то ощутимо, что она «созревает» для войны. На мой наивный вопрос об этом наш посол Свербеев ответил мне с успокоительной улыбкой. Свербеев, как известно, не отличался ни особым умом, ни тонкой наблюдательностью.

В Берлине я встретил жившего там тогда моего двоюродного брата Юрка Новосильцева. Его более основательные наблюдения совершенно совпадали с моими мимолетными. Ничего определенного не было, но в воздухе пахло грозой.

Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда при такой насыщенной грозовой атмосфере было особенно опасно. Известие это мы получили в Бегичеве, и я прекрасно помню, как при чтении первых телеграмм о сараевском убийстве Папа сказал мне: «Это пахнет войной!»

Дядя Гриша (младший брат Папа) был в то время начальником Ближневосточного отдела Министерства иностранных дел и, ввиду своей личной близости к С. Д. Сазонову, играл в министерстве значительно большую роль, чем та, которую он должен был бы иметь по своей должности. Его письма Пана, несмотря на их обычную осторожность, никак не рассеивали, а еще усиливали наши опасения войны.

В таких случаях до самого конца хочется верить, что грозные тучи все же рассеются...

Так или иначе, наша дипломатия делала все, что было в ее силах, чтобы избежать войны. России в это время был особенно необходим мир! После поражения на Дальнем Востоке Россия пережила опасные революционные волнения. Только что выйдя из этих тяжелых потрясений, она начала развиваться во всех отношениях — с невероятной быстротой. Так здоровый организм реагирует иногда на болезни. Экономический подъем России бросался в глаза всякому; темп его в некоторых областях был поистине головокружительный.

Несомненную и очень значительную опасность представляла неустойчивость социального строя России: аграрные волнения — яркое тому доказательство.

Смелая, и в то же время осторожная, земельная и крестьянская политика Столыпина только начинала давать свои плоды. Число хуторских и отрубных хозяйств к началу войны, если не ошибаюсь, приближалось к миллиону. Цифра эта была огромна, но для безбрежных просторов России этого было еще совершенно недостаточно! Крепкий крестьянин-собственник, на которого сделал государственную ставку Столыпин, еще недостаточно укрепился, а община защищалась своеобразными методами. На память мне приходит разговор мой — примерно в 1912 году—с несколькими очень хорошими стариками-крестьянами соседнего с нами села Васильевского. Я спросил их, не выделился ли кто-нибудь из их общины, как это уже наблюдалось в соседних деревнях?— «Нет, —отвечали старики, —никто не выделился». — «И ошибется, кто выделится!» — спокойно заметил хозяйственный старик Поликарп Паршин. — «Почему ошибется?» — спросил я. —«А потому, что палить его будем, — рассудительно сказал другой старик, Столяров. — Так уж решили — значит, не выделяйся!» И действительно в Васильевском до самой революции выделив на основании «закона 9-го ноября» не было...

Пережившая себя крестьянская община еще не была добита и ликвидирована. Она продолжала еще тормозить как экономический прогресс сельского хозяйства, так и процесс укрепления социального строя на новых, более рациональных и устойчивых основаниях.

Община, за которую так цеплялись наши консерваторы (хотя она была и не столь оригинально-русским и не столь древним установлением, как то считали славянофилы), была на самом деле превосходной питательной средой для развития революционных бацилл. Я помню наши споры на эту тему, еще в мои студенческие годы, с дядей Федей Самариным. Консервативный романтизм в вопросе об общине несомненно лил воду на революционную мельницу, но наши крайне-правые этого не замечали, или не хотели замечать.

Я помню, как дядя Федя, обычно очень тихий и спокойный, в пылу спора сказал мне: «Если ты хочешь разрушать нашу традиционную общину, — ты просто — революционер!» — «Дядя Федя, —отвечал я, —доходит ли твой консерватизм до того, чтобы «охранять» даже условия, питавшие движения Разина и Пугачева? Если — да, то сохраняй и общину: она родит новых Пугачевых. Я держусь другой традиции — борьбы с такими движениями!»

Обидно вспомнить, что политика Столыпина встречала непримиримую и мощную оппозицию в таких прекрасных консервативных кругах, как самаринские (дядя Федя был одним из вожаков правой оппозиции Столыпину в Государственном Совете).

Я упоминал выше о некультурности наших «черносотенцев», но дядю Федю в некультурности уж никак нельзя было упрекнуть: это был человек широкого образования и глубокой культуры. Здесь был, мне кажется, случай того «консервативного романтизма», опасность которого я тем более признаю, что сам чувствую некоторые его искушения...

Помню мой разговор с С. Мансуровым... «Вам, романтикам старины, — хорошо, — говорил я, — вы, пусть безнадежно, защищаете то, что любите! Хорошо и идеалистам-левым и социалистам, которые наивно верят в земной рай, построенный по их формулам... А мне-то как? Люблю я наши старинные усадьбы и поместья —колыбель нашей утонченной «дворянской» культуры, а разум подсказывает мне, что для пользы России я должен на месте гибнущих усадеб разводить у нас богатых мужиков-фермеров, не способных не только продолжить, но даже понять этой культуры!.. Но я чувствую, что я должен работать в этом направлении, и буду это делать...»

Судьба решила для меня иначе.

Но вернусь к Столыпину. Против «левых», против «правых» и даже против части «центра» Столыпину удалось провести в жизнь свою мудрую аграрную политику. Посаженное Столыпиным в русскую землю здоровое растение прекрасно привилось и начало быстро расти и укореняться, но... не достигнув еще зрелости, оно было сломлено налетевшими военными и революционными бурями!

Наши государственные люди, конечно, не могли не видеть чрезвычайную опасность войны в этот переходный для России период. Поэтому наша дипломатия прилагала самые героические усилия, чтобы сохранить мир. Упрекать наше правительство в «воинственности», как то делала впоследствии германская пропаганда, конечно, совершенно неправильно.

Иные стали теперь, после войны, упрекать нашу дипломатию в том, что она не пошла «на все», только бы сохранить мир. Конечно, после того, что мы пережили, — такие упреки и такие настроение психологически понятны... По этому случаю я вспоминаю разговор, бывший у меня с моим начальником по Русскому Обще-Воинскому Союзу (РОВС), генералом Е. К. Миллером, в 1936 году. Надо сказать, что ген. Миллер был в 1914 году многообещающим начальником штаба Московского военного округа и пошел на войну начальником штаба 5-й армии.

В разговоре со мною ген. Миллер горячо напал на министра иностранных дел Сазонова и на все наше правительство 1914 года:

— Надо было во что бы то ни стало сохранить тогда мир, даже если для этого нам пришлось бы пойти на большие уступки, — говорил Миллер. — Лет через 10— 15 Россия была бы настолько сильна, что могла бы диктовать Германии и Австрии свои условия.

— Вот именно поэтому я очень сомневаюсь в том, что тогда было возможна сохранить мир, — отвечал я. — Германия видела рост сил России и боялась ее. Проект превентивной войны назревал в Германии давно. Удар по Сербии был, в сущности, ударом по русскому престижу. Войны, мне кажется, можно было избежать только одним способом: перевернув наизнанку всю нашу внешнеполитическую систему и войдя в союз с Германией. Но очень спорно, сулил бы нам этот союз больше роз или больше шипов... Я бы на него не пошел.

— И я тоже, — заметил ген. Миллер. — Я говорю о другом. Надо было тогда бросить Сербию и войны бы не было, а потом, усилившись, мы могли бы воздать той же Сербии сторицей.

— Не думаю, — возразил я, — что таким образом мы сохранили бы мир надолго. Почувствовав нашу слабость, Германия предъявляла бы нам одно требование за другим, и мы, при такой политике, не только не усиливались бы, но ослабевали. Именно это была цель Германии и она бы от нее легко не отказалась. Предав Сербию и получив тяжелый удар по нашему престижу, мы могли бы выиграть, скажем, год времени, вряд ли больше. После этого нам надо было бы идти на новые, тягчайшее уступки, или на войну.

— За год интенсивной подготовки мы очень укрепились бы в военном отношении, — заметил генерал.

— Этого сделать мы не могли, — сказал я. — Усиленно вооружаясь, мы Только провоцировали бы войну и, вдобавок, значительно ухудшили бы наше международное положение. Позвольте Вас спросить, если бы Государь тогда спросил Ваше мнение, выгодно ли было бы с военной точки зрения купить год мира, вдобавок без возможности усиленной военной подготовки, такой дорогой ценой, — что бы Вы тогда ему ответили?

— Из-за одного или двух лет мира идти на это не стоило, — ответил Миллер. — Но почему Вы думаете, что мы не купили бы этим десяток лет мира? А тогда дело иное...

Конечно, ни ген. Миллер, ни я не могли сказать, «что было бы, если бы»... Однако некоторый намек на ответ, два года спустя, мы все-таки получили. Бедный ген. Миллер не дожил до этого!

Осенью 1938 года Франция, под напором той же Германии, для сохранения мира «пошла на все» и предала свою союзницу Чехословакию. Она купила этим... меньше года мира! При этом для Франции (я не говорю о моральной стороне вопроса!) эта политика в военном отношении была выгодна, так как ее собственная сила за этот год возросла, а международная обстановка сделалась для нее несравненно выгоднее. Для России в 1914 году вопрос представлялся иначе...

Во всяком случае, мы ясно видим на этом примере, что одной уступкой за счет Сербии Германия тогда бы не ограничилась.

Россия поступила с Сербией рыцарственнее, чем Франция поступила с Чехословакией, с которой ее связывали торжественные союзные обязательства, — за это нам, во всяком случае, краснеть не приходится. Это рыцарство привело нас к гибели, но, думаю, если бы мы поступили, скажем, как Франция в «Мюнхене», война все равно бы разразилась и ее последствия для России были бы вероятно приблизительно теми же. Так по крайней мере честь России осталась незапятнанной.

Я никак не могу бросить камня в наше правительство за его действия в 1914-м — что теперь в моде. Оно сделало все, что могло, для сохранения мира — большего сделать было нельзя.

Что бы сделал в таком случае гениальный государственный человек, мы не знаем и знать не можем — на то он и гений! Но ставя себя на место человека нормальных способностей, например С. Д. Сазонова, я думаю, что я счел бы себя обязанным поступить тогда так же, как и он.                             

Конечно, теперь, сидя у разбитого корыта русской государственности, легко критиковать все и вся, но критика эта бесплодна, а часто и несправедлива.