При таком положении вещей я решил прекратить безнадежные словопрения в Петрограде и постараться достигнуть отмены или смягчения тех условий миссии генерала Лимана, которые были для нас неприемлемы, прямым воздействием на Берлин. С этой целью, кроме данных нашему послу в Берлине С. Н. Свербееву инструкций в этом смысле, я обратился к тогдашнему председателю совета министров, ныне графу, Коковцову, находившемуся в заграничном отпуске, с просьбой остановиться в Берлине и в личном свидании с императором Вильгельмом и государственным канцлером подробно разъяснить им основательность нашего протеста против командирования в Константинополь генерала Лимана фон Сандерса в тех условиях, в каких оно было намечено германским генеральным штабом. Высокое государственное положение и личные качества графа Коковцова делали его вполне подходящим для такого поручения.
Уполномоченный на то Государем статс-секретарь Коковцов охотно исполнил мою просьбу и не пожалел усилий, чтобы доказать императору Вильгельму, насколько нежелательны и опасны, с точки зрения сохранения добрых отношений между нами и Германией, меры вроде тех, на которых остановилась Германия в вопросе о посылке своей новой военной миссии в Турцию, и какое возбуждение эти меры произвели в русском общественном мнении и печати, в глазах которых, не без основания, переход командования турецкой армией в руки германских офицеров был равносилен установлению в столице Турции германской власти. Чтобы облегчить Германии выход из того тупика, в который завел её плохо обдуманный шаг генерального штаба, действовавшего в данном случае без ведома государственного канцлера, признавшегося в этом послу Великобритании в Берлине сэру Эдуарду Гошену, В. Н. Коковцов предложил императору поручить германскому генералу командование турецким корпусом в каком-либо другом городе, например, Адрианополе или, по мысли С. Н. Свербеева, в Смирне, если в Берлине уже не считали возможным вернуться к существовавшей в течение двадцати лет системе простого обучения турецкой армии германскими офицерами, «кончившегося, — перебил его тут Вильгельм II, — для нас полным фиаско».
Разговор с императором велся в весьма дружелюбном тоне. То же можно сказать и про беседу графа Коковцова с имперским канцлером, выразившим ему своё искреннее сожаление по поводу то го, что он не предупредил меня при моём проезде через Берлин об имевшейся в виду мере. Он объяснял эту оплошность тем, что посылка Лимана фон Сандерса представлялась ему естественным продолжением предыдущих командировок германских офицеров в Турцию. Как император, так и канцлер выразили ему желание принять в соображение взгляд русского правительства и одновременно удивление по поводу волнения, вызванного у нас поручением, возложенным на генерала Лимана. Трудно решить, было ли это удивление искренно или нет. Если оно было неподдельным, то это может быть объяснено только особенностями германской правительственной психологии.
Что касается разговоров нашего посла со статс-секретарем по иностранным делам г-ном фон Яго и его помощником Циммерманом, по поводу новой германской военной миссии, то они носили характер менее примирительный, что, впрочем, соответствовало темпераменту этих двух ближайших помощников Бетмана-Гольвега, не отличавшихся сговорчивостью. Свербееву пришлось услышать от Яго фразу, к которой этот последний часто прибегал, когда ему бывало трудно найти выход из сложного положения: «Дело зашло слишком далеко, чтобы можно было его теперь изменить». Эту фразу и мне приходилось неоднократно выслушивать, в передаче германского посла, в течение тревожных десяти дней, предшествовавших объявлению нам войны Германией, когда я имел ещё убеждение, что слово предостережения, решительно произнесенное в Берлине, удержало бы Австро-Венгрию в её безумном порыве к той пучине бедствий, в которой она сама погибла и куда увлекла за собою всю Европу. Употребляя эту лишенную смысла фразу, германское министерство иностранных дел не отдавало себе отчёта, что в этих словах не заключалось ничего иного, как только признание собственной несостоятельности. В Берлине, очевидно, забыли, что первейшая цель всякой политики, как внутренней, так и внешней, состоит в том, чтобы не дать событиям создать безысходного положения, при котором человеческая воля бессильна управлять ими и когда уже более ничего не остаётся делать, как смотреть скрестя руки на приближение катастрофы и ждать своей очереди в общем крушении. На этот раз оно ещё не наступило. Но явно обнаруженные захватные стремления германской военной политики при полной пассивности гражданского верховного управления приблизили к нему Европу на один крупный шаг.
Свободное копирование
