Карандаш вообще редко пользовался злободневностью. Сравнительно редко. Репризы на два-три дня его раздражают. Конечно, говоря "злободневность", я имею в виду не серьезные проблемы, а факты незначительного газетного характера. Как-то клоуну предложили репризу "на злобу дня". Реприза была локальной, но остроумной. Однако, прочитав ее, Карандаш понял, что остроумно это будет только сегодня. И вот что он сказал автору: "Вы написали остроумную репризу на злобу дня. Простите, но у меня нет времени злиться на один день, даже если этот день понедельник".
Клоун был прав. Увидеть в конкретном пустячке, в этой форме единичности, то, что его может поднять до "форм всеобщности", - это и есть достоинство настоящих клоунов.
Вы не встретите ни одной рецензии, ни одного интервью, в которых бы говорилось, что Карандаш печален и грустит. Ну что ж, так и должно быть. Клоун всегда смеется, даже если ему больно. "Смейся, паяц!" - это уже давно стало традицией. Но в том-то и дело, что Карандаш никогда не испытывает боли, разве только ему наступят на ногу или он упадет. Он веселый клоун. А как же Никулин, он тоже всегда смеется? Нет, не всегда. Сценический образ Никулина в представлении зрителя складывался из ролей, сыгранных им в кино, и из реприз, которые он играет на арене. И если эти репризы вызывают неизменно смех зрителей, то роли, сыгранные в кино, в большинстве своем вызывают совсем Другие эмоции. Начиная с фильма "Когда деревья были большими", клоун играет драму не менее убедительно, чем драматический актер. Хотя надо учесть, что к моменту выхода фильма на экраны Никулин уже был популярен как комик. Может быть, он потому так тонко и сыграл в этом фильме, а зрители так живо восприняли его в этой роли, потому что они помнили все время, что он - клоун.
Великий Чаплин однажды сказал: "Я люблю трагедию. Я люблю трагедию потому, что в основе ее есть нечто прекрасное. Для меня прекрасное - самое ценное, что я нахожу в искусстве и в жизни. С комедией стоит повозиться, если там найдешь вот это прекрасное, но это так трудно..."
Но он не был первым. Давным-давно это было неосознанной догадкой его коллег-предшественников и эстетическим открытием художников других жанров искусства. Гюго, Мюссе, Верди, Леонковалло, Тулуз-Лотрек, Сезанн сделали шутов героями своих произведений. Гюго не раз писал о том, что художник не должен бояться показать уродливое, если хочет показать прекрасное.
Этим художникам стало ясно, что драма клоуна более очевидна, а комедия тем сильней, чем больше она опирается на драматические повороты. Сам сюжет цирка легко давал возможность соединить смех со смертью и с драмой, которая, кажется, ходит по пятам людей арены. И произведения, в которых драма клоуна или "циркача" состоялась, принимались с огромным успехом. И в самом деле, можно ли было найти лучшего героя для драмы, чем клоун, шут, который сам по себе является символом смеха?
Художники анализировали, размышляли о соединении комического и трагического. А популярный клоун постигает истину, ткнув пальцем в небо, безошибочная интуиция указывает ему путь. Ведь искусство клоуна - это, прежде всего, интуиция. Сами клоуны раньше корифеев эстетики сообразили, что их веселый смех необходимо оттенять трагическими красками. И они придумывали себе несчастные или сентиментальные биографии. Сплошные мистеры Иксы и внебрачные дети аристократов толпились на аренах (и если это не придумывали клоуны сами, то за них придумывал кто-то другой). Они не ошиблись - публика упивалась этими рассказами.
Свободное копирование
