Мы заняли позицию верстах в трех от Чевельчи. Село разбросано по обоим берегам реки того же имени. Как и во многих полтавских селах, есть пруды. На этот раз снялись с передков гладко. Я предварительно напомнил номерам все их вчерашние ошибки. Работали хорошо, но надо больше порядка. Гаубицы Артопеуса стали почти рядом. Хотели даже построить общий параллельный веер, но потом я вспомнил, что деления германской панорамы несколько разнятся от наших. Высчитывать не было времени. Одновременно открыли огонь. Я решил про себя, что единственное послабление, на которое можно пойти, это -- не стрелять по деревне гранатами, если только оттуда не откроют огня по нам. Действие трехдюймовой шрапнели на разрыв по постройкам равно нулю, а страху натерпятся немало.
Так и сделал. Пристрелялся по передней окраине, потом начал менять прицел скачками в 2--3 деления. Стрельба Артопеуса неартиллеристам в этот день была непонятна Потом говорили, что под Денисовкой германский командир стрелял на двенадцать баллов, а под Чевельчей -- самое большее на шесть. Ни одного попадания по хатам и все больше перелеты. Мне было ясно, в чем дело. Не сговариваясь, мы оба вели огонь "на моральное поражение", а если бы из деревни началась стрельба, тоже без сговора изменили бы команды.
Через четверть часа на холме появилось двое людей с белым флагом. Пушки и гаубицы замолчали. Германские офицеры со своими разведчиками, Овсиевский, я, еще несколько конных дали лошадям шпоры. Револьверы у всех наготове -- браунинги, наганы, парабеллумы, кольты -- целый арсенал. Могла быть засада. Лошадь из конной сотни, которую мне временно дали, хорошо поспевала за вороными "Зигфридом" и "Брунгильдой" германских артиллеристов. Скакали рядом. Овсиевский сдерживал своего отличного коня, приведенного с фронта. Зато ротмистр, племянник генерала Мусмана, увязавшийся специально в эту экспедицию (он не состоял в Курине), сразу вырвался на много корпусов вперед. Его чистокровная английская кобыла шла по пологому скату полным махом. Вот и люди. Оказывается, один из них -- батюшка в елитрахиди с крестом. Поднимает его над головой. Мы сдерживаем лошадей. Снимаем папахи, фуражки, шлемы.
Батюшка объявляет, что деревня сдается и просит ее не разрушать. Мы вообще ничего больше не собираемся предпринимать в Чевельче. И так хватит. У каждого дома белый флаг -- простыни, платки, просто тряпки. Раненых и убитых нет. Шрапнель разбила несколько стекол. Гаубичные воронки все на выгонах и в огородах.
Несколько бомб попало в пруд.
Пока мы оставались в Чевельче, пришла депутация еще от одной деревни. Сдаются и просят не стрелять. Мы не имели понятия о том, что там тоже есть какая-то организация. В доказательство своей лояльности привели мою рыжую кобылу, брошенную повстанцами. Отдельно принесли седло, найденное на том болотистом лугу, по которому мы накануне стреляли. Пропал только из кобуры сафьяновый; несессер, проделавший со мной почти два года войны. У лошади на передней ноге запекшаяся кровь. Чиркнула пуля, оттого она, должно быть, в самый опасный момент и остановилась.
Вечером отслужили панихиду по убитому козаку. Гроба еще не успели сделать. Тело лежало на носилках, убранных цветами и распускающимися ветками. Кругом поставили подсвечники. Офицеры и солдаты один за другим подходили, крестились и ставили свечи. На желтом, совсем еще детском лице убитого дрожали размытые тени. На настоящей войне смерть мало волнует. Привыкаешь. А тут все мы были взволнованы -- и воевавшие и невоевавшие. Как-то сразу почувствовали, что эта первая жертва нас сблизила. Каждый ведь вчера рисковал тем же.
-- Новопреставленному рабу Божию, на брани убиенному...
Вечную память пели все. Несколько человек помоложе вытирали слезы. Потом, когда вышли из церкви, никто громко не разговаривал. Была тихая, хорошая грусть.
Свободное копирование
