Когда Ириша заснула, Владимир Иванович встал, пустил в ванну воду, прошел в другую комнату и включил телевизор. Газет, заметить надо, Владимир Иванович не читал, полагая, что окружающую жизнь знает лучше журналистов, а дела заграничные затрагивали его мало. Иногда он смотрел программу «Время», но снова таки не из-за печальной песенки в конце.
Сейчас «Время» кончилось. По первой программе шла опера «Алеко», и это сердило Владимира Ивановича, потому что, если вникнуть, какого рожна люди так долго поют, если все можно сказать куда проще, да и глотку при этом сохранив.
По второй же программе молодежь звали ехать на село, и так как Владимир Иванович давненько не относил себя к молодежи и на село добровольно ехать не собирался, то он и выключил телевизор.
А делать было нечего. Тут вспомнить надо, что Владимир Иванович понимал не только в радио, но и в телевизорах, частенько ремонтировал соседские телевизоры, даже любил дело такое, и чем сложнее была схема, тем забавнее Владимиру Ивановичу копошиться над ней, однако, считая себя любителем, денег с соседей не брал, чем немало их удивлял. Он так приговаривал: «Да кто ж это берет деньги за удовольствие». Знал, что если настанет момент крайности — ну, вроде строительства жилья для сына, — он сможет основательно подрабатывать. Но сейчас крайний случай не подошел. Да и в деньгах ли счастье? Владимир Иванович не знал, разумеется, в чем счастье, но уверен был отчего-то, что не в деньгах.
Ожидая, пока наберется вода, Владимир Иванович так это послонялся по квартире.
Стенки над ванной уложены были голубой плиткой (сам и укладывал), вода отсвечивала голубизной, от волн шел легкий голубой пар, и Владимир Иванович со счастьем почти полным погрузился в воду, и ах как славно горячая вода расслабляет поясницу, как от жара поясница чуть поднывает и жар разливается по всему телу, и Владимир Иванович вытянулся, поахивая, тихо постанывая от удовольствия, вдруг боль в пояснице прошла, и тело сразу стало легким, как бы даже невесомым. Не нужно было заботиться о боли, и от неожиданного счастья Владимир Иванович даже глаза прикрыл, вроде бы и вздремнул, и душа поплыла от счастья, это было так неожиданно, и это юное чувство было таким забытым, что сразу, словно бы вспышка, пришло точное понимание, что жить ему на свете осталось самую малость.
Нет, не то чтобы он скоро умрет, через месяц или через год, нет, он понимал, что жить ему осталась дольше — лет десять-пятнадцать, но он ясно видел, что они пролетят мгновенно, в суете ежедневной, так что и оглянуться не успеешь.
Через десять лет ему будет шестьдесят, — да что ж это за жизнь останется? А что случилось за последние десять лет? Конечно, что-то было: сын закончил школу и институт, женился, родилась Ириша, но разве Владимир Иванович заметил, как пролетели эти годы. Только так, закрыл глаза, вздремнул маленько, а когда глаза открыл, то привет, дядя любезный, десяти лет и нету. А следующая десятка пролетит, все говорят, еще незаметнее. А там и пора прощания налетит — да что ж так коротко, да погоди ты малость, я же еще жить не начинал, я только готовился жить, вот суетился что-то такое, перебивался, судорожно глотал куски, так постой, погоди маленько, успеется.
Так что когда Владимир Иванович осторожно вылезал из ванны, он ясно видел закат своей жизни, и как солнце падает за горизонт, вот и последнее огни гаснут на западе, вон небо в последний раз вспыхнуло голубизной, и всё, темно-темнешенько, а жизни как и не было.
И он решил сразу лечь спать, чтобы погасить беспокойство об уходящей жизни. Но голова его, неутомленная чтением, зрелищами, а также работой — Владимир Иванович был мастером такого класса, что особых загадок на работе для него не существовало, — требовала, видно, нагрузки, мозг не желал утихомириться, и беспокойство о прошедшей и будущей жизни не желало отлетать от Владимира Ивановича.
Нет, не то чтобы он особенно беспокоился, нет — он как бы взглядом посторонним рассматривал себя и не мог определить, сам ли он почти задарма профукал свою жизнь, или же она и так в любом случае вышла бы пустой.
Да и то — а было ли чего ради особенно беспокоиться. Никак нельзя сказать, что Владимир Иванович свою жизнь особенно любил, то есть, конечно, прижми его всерьез, пойми он, что уже не открутиться, тогда, поди, засуетился бы, затрепыхался, но пока можно смотреть на свою жизнь взглядом посторонним, особой цены за свою жизнь назначить никак нельзя.
Ну вот что он жил, так-то говоря? Дело какое ценнейшее делал? Радиосвязь и радиосвязь. Нравилось, может быть? Конечно, нравилось, раз денежки за него дают. Но, займись он любым делом, и чтоб, разумеется, денежки давали, так и тоже нравилось бы. Не больше да и не меньше.
Смысл-то какой был в его жизни? Что, может, ел-пил сладко? Да, пивал нехудо, до услады почти полной, так что чуть с круга не сошел — и что? Не в питье счастье — это понятно окончательно.
Так, может, едал всю жизнь убойно? А нет — не бывало и двух лет кряду, чтоб всего было навалом. То побалуют людишек, то снова отнимут калач. То скудость довоенная, то голод военный и голод послевоенный, то время волевых усилий с призывами к изобилию до мировых стандартов и многолетними перебоями. Да и плевать, если так-то разобраться. В брюхе ли полном, в зобе ли набитом счастье? Да нет же, если быть точным. В чем-то ином, вот только в чем?
Или же, может, любовь какая особенная была отпущена человеку, так что за нее и жизнь не жаль положить? Так нет же. Конечно, Вера Васильевна — человек, без которого прожить трудно. Но ведь оно и без рук, без ног жить трудно, но ведь возможно, только без сердца жить нельзя, что наукой доказано вполне. И такого никогда не было, чтоб Вера Васильевна была Владимиру Ивановичу как бы взамен сердца. Конечно, случись с нею что — это упаси, пожалуйста, — и он сирота на оставшиеся дни. Однако, с другой стороны, не встреться ему Вера Васильевна, так кто-нибудь другой встретился бы непременно, все равно не дали бы Владимиру Ивановичу протыкаться по жизни в одиночестве. Притерлись друг к другу за четверть века — вот это правильно, а чтобы Владимир Иванович страдал по Вере Васильевне или боялся, что даст она ему отставку, — этого не было даже и в первые годы совместного житья.
Или же, например, другие женщины, которые хоть и нечасто, но всё ж таки и перепадали Владимиру Ивановичу, — то лет пятнадцать назад на сборы армейские его посылали, то в доме отдыха, то на работе пару раз. Но все это так по-свойски, по-боевому то есть — накоротке и оттолкнулись друг от друга: вась-вась — и кто дальше отлетит. А вот никто к нему не припаивался, вот вроде, Володенька, ничего мне от тебя не нужно, дай только издали на тебя погляжу. А потому что вроде негласного уговора существовало — ты ко мне по-простому, так и я не буду затеи затевать, так это все скудновато и обходилось.
Или же вот тоже странность — даже к сыну не было у Владимира Ивановича особой любви. Нет, конечно, любит сына, но разве ж можно сравнивать с любовью к внучке. Сравнения никакого быть не может. Вот тянется на работе тягомотина, словно слюна после лимонада, а Владимир Иванович подумает об Ирише — и ему сразу веселее станет, уж что ни случись, а в шесть часов вечера он внучку свою увидит.
К сыну же такого нетерпения никогда не было. То ли не вполне стар был Владимир Иванович, когда сын появился, двадцати пяти не было, то ли вообще у него душа сонная, нелюбящая, сказать трудно. Хотя никто его ни в чем упрекнуть не мог — сына и вообще семью Владимир Иванович кормил сносно, то есть всю зарплату доносил до дома целиком, а если пивал, то исключительно с халтур, и, следовательно, он хозяин, и, следовательно, взятки гладки. А что он не изнывал, не исходил на мыло от любви к жене и сыну, того никто знать не мог.
Не узнал бы и Владимир Иванович, не появись возле него внучка Ириша, и тут вот его душа повернулась и приблизилась к внучке так, что все прочие переживания казались ему скучноватыми и тусклыми.
Ворочаясь так и эдак, бережно выискивая место для ноющей поясницы, Владимир Иванович не находил в своей прошлой жизни ничего радостного и обеспечивающего близкую старость надежным утеплением. Кроме, разумеется, внучки Ириши, для которой, так уж складывалось у него, он ничего не пожалеет, включая, собственно говоря, жизнь свою единственную.
Свободное копирование
