Перемены и разруха - 23

И наконец мы снова в Мурманске, куда десять месяцев назад заходили на «Канаде» по пути в Архангельск.

Наш капитан, в душе добрый человек, разрешил нам остаться на борту, пока он не получит дальнейших указаний. Нам выдали талоны на один обед в день в общественной столовой. Обед состоял из непонятной жижи, в которой плавали головы селедки и кусочки хлеба, и маленькой порции вареного зерна, но после бесконечной семги и это показалось съедобным.

Каждый день, с момента прибытия судна, мама и мадам Анкирова отправлялись на поиски судна, которое идет в Норвегию, и каждый вечер возвращались разочарованные. Гермоша и я проводили дни, играя в карты в пустом салоне или бродя по окрестностям в поисках клюквы под снегом. И если удавалось найти, мы жадно ее ели.

В конце недели, когда мы уже начали подумывать, а не вернуться ли обратно в Архангельск, мама и мадам Анкирова пришли с радостной вестью: нам разрешили сесть на траулер, который на следующий день уходит в Варде. На этом траулере отправлялись в Норвегию какие-то важные большевики и с ними женщина-секретарь.

С надеждой и волнением мы принялись готовиться к последней стадии нашего путешествия.

Капитан траулера предупредил, что перед тем, как нам подняться на борт, наш багаж будет подвергнут таможенному досмотру. Он предложил отдать ему на сохранение некоторые вещи, которые вернет по прибытии в Норвегию. Нам не хотелось злоупотреблять его благородством, но мы отдали ему кое-что: мамин сверточек с драгоценными рублями, одну-две золотые монетки и несколько фунтов, оставшихся от нашей последней поездки в Шотландию. У мадам Анкировой было много ценностей, но она, не желая подвергать опасности капитана, дала ему лишь часть драгоценностей. Остальное нужно было спрятать на себе. Если спрятанное найдут, не только все конфискуют, но и мы сами попадем в беду.

Мама зашила кольца и броши в свое черное платье в складку. Анкирова хитроумно вшила ожерелье из редчайших жемчужин и бриллиантов между прокладками манжет своей блузки, а другую нитку вшила в воротничок. Сверточек с норвежскими деньгами она спрятала в чулки. Это было особенно опасно, так как все попытки провезти через границу иностранную валюту жестоко наказывались. Еще у нее оставалась пара аквамариновых серег, представлявших огромную проблему. Большие, в форме шара камни, обрамленные бриллиантами, спрятать было невозможно. И я предложила такое: мы с Гермошей возьмем по серьге в рот. Мама сначала не соглашалась с этим глупейшим и опасным предложением, но мы ее уговорили.

На следующее утро наши коробки погрузили в санки и с помощью команды поволокли в таможню. Там нас окружили вооруженные солдаты, и служащие начали вынимать и осматривать наши вещи, откладывая то, что подлежало конфискации. Мы предъявили бумагу со списком вещей, разрешенных на вывоз. Зная, что бумага подписана в Петрограде высоким чином и что робость не поможет, я горячо протестовала, иногда со слезами, указывая на бумагу, и особенно отстаивала браслет, подаренный мне папой. Мама к этому времени была совершенно вымотана эмоционально и готова отдать все, что им заблагорассудится взять. В продолжение всех споров и слез драгоценная серьга лежала у меня за щекой. Главной целью осмотра багажа был поиск писем, драгоценностей и иностранной валюты, и в этом он не увенчался успехом. У нас изъяли кое-какое белье и мамину любимую шляпку с перьями цапли, но большая часть вещей была возвращена.

В какой-то момент обыска мы вдруг обнаружили, что моего младшего брата куда-то увели. В комнате была дверь, ведущая в коридор, а оттуда еще одна вела в крошечную комнату. Обе двери охраняли солдаты. Мы услышали плач Гермоши, и я с ужасом представила, что сережку обнаружили. Мама бросилась к двери, но ее остановили, объяснив, что ничего страшного с мальчиком не происходит, его просто обыскивают. Гермоша вскоре появился, заплаканный и несчастный. Его раздевали догола. Серебряные часы — самое дорогое, что было у Гермоши, подарок дедушки из Шотландии, а также несколько пенсов и серебряный шиллинг остались у таможенников.

Потом позвали меня. Я вошла в маленькую комнату, где за столом сидела молодая женщина. Выражение ее лица было холодным.

— Сними одежду, — скомандовала она.

Я повиновалась и стояла голая, дрожа от холода, пока она осмотрела мою одежду и вытащила из карманов несколько шиллингов. Эти драгоценные монетки были для меня воспоминанием о последней поездке в Шотландию. Женщина положила монетки на стол. К счастью, ей не пришло в голову приказать мне открыть рот. Мне велели одеться и разрешили уйти.

Наступила очередь мамы. Она тоже разделась и распустила волосы. Платье в складку, лежавшее на стуле, просто встряхнули и положили обратно. Когда мама оделась и стояла с поднятыми руками, закалывая волосы, женщина подошла к ней и провела рукой по спине и бокам платья. Драгоценности в складках она не нашла.

Последней на обыск пошла мадам Анкирова. Она и мама встретились в коридоре.

— Они смотрели чулки? — шепотом спросила Анкирова.

— Да.

— Я пропала, — сказала Анкирова и вошла в комнату.

Она распустила волосы и, сняв одежду, присела на стул, чтобы снять чулки. Трудно сказать, но, может быть, искра сочувствия, сострадания в это мгновение вспыхнула в молодой женщине, обыскивавшей Анкирову; а может, покорное выражение лица старой нагой женщины напомнило ей о ком-то близком, и она вдруг сказала:

— Не надо, мамаша, оставьте чулки.

Мадам Анкирова была спасена.

Досмотр закончился. Вещи снова погрузили на санки. Обе женщины и я тащили их, а Гермоша брел сзади с семгой, болтавшейся у него за плечами. По обе стороны шли солдаты, так как теперь мы шли к нашему траулеру. Члены команды помогли нам поднять багаж. Вскоре прибыли комиссары и их секретарь, толстая женщина с тестообразным лицом. Они устроились в каюте капитана. Гермоша и я заняли скамью у обеденного стола в помещении команды, мадам Анкирова и мама устроились на полу крошечной площадки на верху лестницы.

Незадолго до отплытия один из комиссаров присел рядом со мной.

— Итак, юная леди, — сказал он, — мы с вами попутчики.

Он был настроен дружелюбно.

— Да, — ответила я вежливо, взглянув ему в лицо.

Что-то в нем было не так. После нескольких фраз в том же духе он, словно невзначай, уж слишком невзначай, заметил:

— Хорошо, что они не нашли писем.

Где-то внутри у меня прозвенел предупредительный звоночек: этот приветливый человек с добрым лицом опасен.

— О нет, — ответила я так же дружелюбно, — у нас и не было никаких писем.

— А деньги?

Я отрицательно покачала головой.

— Что же вы будете делать в Норвегии без денег?

— У нас там родственники, — ответила я правдиво.

Последовало короткое молчание.

— У вас что-нибудь взяли? — спросил он мягко.

— О да, — ответила я так же тихо, кивнув головой. — Мамину шляпу и панталоны.

Тут его поведение резко изменилось. Он встал.

— Моя дорогая юная леди, — голосом, полным сарказма, произнес он, — вам повезло. Многие потеряли не только шляпы, но и головы.

И он ушел в салон.