Если не считать коммунистов, американская интервенция не вызвала серьезной критики во Франции[1], по крайней мере сразу же. Споры о нейтралитете усилились и получили новую остроту из-за стремления американцев перевооружить Европу и обусловленной этим стремлением боязни «милитаризма» Соединенных Штатов, который мог бы обнаружиться в тот день, когда перевооружение обеспечит им неоспоримое превосходство. Противники Атлантического пакта, накануне сожалевшие о недостаточной обязательности его положений, на следующий день стали опасаться того, что из-за американской неудержимости они окажутся вовлеченными в войну, которая не будет их касаться.
Вплоть до 25 июня 1950 года руководящую идею моих комментариев продолжала выражать формула, употребленная в качестве названия первой главы книги «Великий раскол»: «Мир невозможен — война невероятна». После 25 июня, в течение нескольких месяцев — об этом написано в моей следующей книге, «Цепные войны», — я опасался того, что война становится менее невероятной (и эту невероятность оценивал в зависимости от дня, от своего настроения). В отличие от некоторых американских комментаторов, я никогда не рассматривал корейский эпизод как осуществление первого этапа глобального завоевательного плана, задуманного совместно Сталиным и Мао. Американский ответ опровергал один из доводов, к которым прибегали противники Атлантического пакта: в Корее американцы соблюдали свои обязательства, выйдя за рамки обещаний, записанных черным по белому. Военные неудачи американцев в первые недели, а затем в ноябре, из-за вмешательства китайских «добровольцев», способствовали распространению в Европе пораженческих, а в некоторые моменты — панических настроений.
Восточногерманская и советская печать угрожала канцлеру Аденауэру, обещая ему судьбу Ли Сынмана. Коммунистические власти Германской Демократической Республики уже организовали полицию, которая находилась на казарменном положении и походила на армию. Неравенство сил двух корейских армий, на севере и на юге, заставляло сравнивать две «полиции», на востоке и на западе Германии. Одновременно встали три вопроса перевооружения — перевооружения американского, европейского и германского.
С доводами в пользу американского перевооружения без труда соглашались все французы, за исключением коммунистов. В 1950 году Соединенные Штаты обладали лишь несколькими атомными бомбами (этого было очень мало), а опыт подсказывал, что ядерной угрозы недостаточно для того, чтобы убедить небольшое коммунистическое государство, тесно связанное с Москвой, отказаться от любой агрессии. Научная фантастика рисовала картину мира, обеспечиваемого благодаря террору и роспуску больших армий, но История еще раз преподнесла сюрприз действующим лицам. Пять лет спустя после окончания Великой войны американские «Джи-Ай» сражались за тысячи километров от своей родины против армии половинной страны, вооруженной их бывшим союзником. Вашингтонские руководители извлекли из этого события ценный урок: поняли, что жили в иллюзорном мире. Нескольких атомных бомб и американского промышленного потенциала было недостаточно для сохранения мира на всей планете. Соединенные Штаты осознали свою имперскую роль и свои обязательства. Они должны были отказаться от традиции: минимум солдат под ружьем в мирное время, тотальная мобилизация сил сразу же после возникновения войны. Воинственный мир, международные обязательства, унаследованные частично от Британской империи, обрекали Американскую республику на постоянное поддержание значительного военного механизма.
Вопрос о европейском перевооружении порождал иные споры. Не следовало ли отдать приоритет экономическому подъему европейских стран? Массированное перевооружение парализовало бы восстановление; символическое же перевооружение не изменило бы ход возможной войны. Некоторые критики подхватывали мысль, которую высказал сенатор Тафт: вместо заключения договора о взаимопомощи Соединенным Штатам следовало бы в одностороннем порядке объявить себя гарантом европейской безопасности. В таком случае под американской защитой европейцы провели бы свое успешное восстановление, а затем обеспечили бы себя средствами обороны. Идея Р. Тафта, которую поддержали некоторые противники Атлантического пакта, полностью утратила популярность после июня 1950 года: в свете корейской кампании главное возражение против пакта — Соединенные Штаты могли бы в случае необходимости нас освободить, но отнюдь не избавить от оккупации — обернулось еще более против решения, предложенного Тафтом.
Именно европейские правительства взяли на себя инициативу заключения Атлантического пакта или, по крайней мере, обратились к вашингтонским руководителям с просьбой о создании пакта такого рода. Точно так же они высказались, как и американцы, за учреждение НАТО, иными словами, организации Североатлантического пакта, включающей объединенное командование. Постановка вопроса о европейском перевооружении сразу же обусловила постановку вопроса о перевооружении Федеративной Республики Германии.
Свободное копирование
