Изыскатель, этнограф, она работала с нами и часто и подолгу уходила в тайгу. И однажды, в начале апреля, меня с ней застигла в тайге свирепая вьюга. Весенние циклоны - самые опасные! Снег в эту пору насыщен влагой; он плотно облепляет одежду и лица, и застывает на них сплошною коркой - ледяною, погибельной, пронизывающей до костей… Мы знали это и поспешили укрыться от вьюги. И пережидая ее, целую ночь отсиживались в старом, полуразвалившемся охотничьем балагане, случайно встретившемся нам на пути.
Вернее, не отсиживались, - а отлеживались.
Мы были вдвоем с этой женщиной. И у нас на двоих имелся один дорожный спальный мешок. Мешок был поместительный, двухместный. Но все же лежать там приходилось вплотную, тесно прижавшись друг к другу. И так мы долго лежали в ту ночь, и дыхание наше смешивалось, и руки были переплетены. Густые жесткие Анины волосы щекотали мне лицо, лезли в глаза и в ноздри, и пахли томительно и пряно.
Сухощавая, рослая, со скуластым лицом, она была старше меня лет на шесть, стало быть - не так уж и молода. Но грудь ее - маленькая и крепкая с упругими, прохладными сосками, - была, как у девочки… и я ей так и сказал.
Она усмехнулась в ответ:
- Как у девочки… Пожалуй. Больно уж мала! А это ведь не каждому мужику нравится, это - на вкус.
- Ну, а твоему - то мужику? Твоему, - поинтересовался я, - ему это - как?..
Вопрос был глупый, мальчишеский, и я тут же пожалел о нем. Но Аня отнеслась к моим словам спокойно. И отозвалась с небрежной, чуть насмешливой, кисловатой гримаской:
- Ему это вообще - до лампочки. Он же у меня ученый! Кандидат наук! Диссертацию готовит и только этим одним и живет.
И добавила, помолчав:
- Только этим! А на все остальное ему накашлять. Что я, где я, как я - ему все безразлично.
- Он что же - и не ревнует тебя вовсе? - спросил я, закуривая. Спросил с некоторой надеждой… И был доволен ответом.
- Нет, - сказала она с коротким вздохом. - Он из другого теста. Сухарь, педант, понимаешь? Человек хо-ло-днокровный.
Аня сказала так - и я успокоился. И вернувшись на базу, в село, продолжал встречаться с ней время от времени. Она приходила ко мне по ночам… Я успокоился - и напрасно! Как выяснилось, мы оба с ней ошибались.
Муж ее - этот ученый сухарь - оказался вовсе не таким уж холоднокровным. Внезапно он вызвал меня к себе в контору (произошло это месяца три спустя) и сказал, угрюмо ссутулясь, катая в зубах трубку:
- Вот что, парень. Подавай-ка заявление об уходе.
- Это почему? - удивился я.
- Да так, - пожал он плечами. - Надо.
Он разговаривал, глядя не на меня, а в стол - в бумаги - шуршал ими, согнувшись. Я видел только темя его и седые жалкие пряди, и большие лоснящиеся залысины.
- Но почему, почему? - настаивал я. - Что случилось?
- А ты, что ли, не понимаешь?
При этих словах он поднял ко мне лицо - коротко блеснул очками - и тотчас отвел, опустил глаза. И я сразу же понял все. Я понял. Но по-прежнему продолжал упираться - теперь уже притворяясь, хитря:
- Как-то это все странно… И неожиданно… Работа мне нравится, и я вовсе не собирался бросить ее так вот, с маху.
- А все же придется, - сказал он жестко. - И если ты не хочешь скандала - уходи сам, по своей воле. А то ведь я могу и выгнать.
- Вот оно что - пробормотал я. - Н-ну, ладно. И когда же мне отчаливать?
- Когда хочешь, - сказал он, - хоть завтра. Здесь нам с тобой все равно не ужиться, и чем скорее ты испаришься - тем лучше.
И снова - быстро и холодно - блеснул на меня очками:
- Ты меня понял?
- Не совсем… Но, в общем, - да… Что ж без толку спорить.
- Ну, вот и хорошо. А теперь - проваливай.
И я ушел. И спустя сутки уже сидел с вещичками за селом, на взлетном поле, - дожидался рейсового самолета.
Здесь обычно курсировал небольшой почтовый АН. Он прибывал к нам из Игарки каждую неделю, по субботам, в середине дня. Доставлял продукты и почту и тут же уходил обратно.
Вот все и решилось - само собой, - думал я, сидя на скользких, сирых, сваленных в груду бревнах и неспешно дымя папироской. - Я бы, может, долго еще колебался, но теперь что ж… Теперь у меня дорога прямая.
Свободное копирование
