Так прошел в тщетных поисках день и наступила ночь, когда беглецы решились наконец покинуть свою засаду и потихоньку отправиться в путь-дорогу. Они легко могли бы, конечно, наткнуться на казацкие пикеты, все еще бродившие по шелайским окрестностям, но казаки сами позаботились о том, чтобы на них нельзя было наткнуться: они развели в разных местах костры и громко перекликались друг с другом. Утомленные, раздраженные неудачей, они продолжали поиски чисто формальным образом, уверенные, что беглецы находятся уже далеко. Последним ничего поэтому не стоило пробраться через караулы и уйти от них на вполне безопасное расстояние. Их мучило теперь одно только — начинавшийся голод и отсутствие обуви. Импровизированные меховые чулки быстро порвались о каменья и сучья, так что приходилось ступать по холодному снегу почти голыми, израненными в кровь ногами. Стуча зубами, арестанты бежали без оглядки вперед, торопясь дойти до какого-нибудь жилья. На рассвете они добрели наконец до какого-то зимовья: здесь в одинокой убогой юрте жил старый тунгус с женою. Хозяева еще мирно спали, когда незваные гости вломились к ним. Они провели здесь целый день, отогреваясь кирпичным чаем, занимаясь починкой обуви и с жадностью пожирая молочные продукты скудного тунгусского хозяйства. Поживиться одеждой, к сожалению, не пришлось, так как тунгус и сам ходил чуть не нагишом.
Снег между тем не думал стаивать, и зима, казалось, серьезно вступила в свои права. Стоял большой холод. Зарезав у хозяев их единственного ямана{42} и изжарив на дорогу (тунгусы не смели слова пикнуть и рады были тому, что их самих не изжарили и не съели), наши путешественники в сумерки отправились наконец дальше, пригрозив старикам, что в случае болтовни им плохо придется. Вторая ночь бегства прошла еще благополучнее, так как нигде не слышно уже было криков облавы, не видно было сторожевых огней. Погоня осталась, очевидно, далеко в стороне. Совсем уже рассветало, когда Садык вдруг остановился и удержал товарищей: он услыхал запах дыма… Все полегли моментально на брюхо и, как змеи, поползли сквозь кусты. Скоро причина переполоха объяснилась: на опушке леса, возле самой дороги, у костра сидело, варя в котелке чай, трое крестьян, и подле двоих из них лежали ружья; однако по всему было видно, что это не облавщики, а простые охотники. Один был тщедушный на вид старик, все время немилосердно кашлявший и ворчавший на товарищей за неудачную охоту; второй — широкоплечий мужчина с рыжей бородой и добродушными серыми глазами. Он то и дело улыбался себе в бороду и говорил: «Ну ладно, ладно, чего тут… Чего здря ворчать!» Третий из охотников был мальчик лет пятнадцати. У всех троих на плечах висела ветхая рваная одежонка; но зато внимание наших путников всецело приковали к себе ноги охотников, обутые в прекрасные теплые ичиги. Беглецы начали шепотом совещаться (причем Малайка являлся, как всегда, толмачом-посредником между Сохатым и Садыком). Садык предлагал средство простое, но верное: броситься неожиданно на сидевших крестьян, обезоружить их и перебить… Но Сохатый отверг этот план, как чересчур рискованный, и предложил свой: выскочив тоже внезапно из засады и похватав лежавшие возле охотников ружья, порешить с ними миром. Так и было сделано. Застигнутые врасплох, охотники отнеслись к своей беда довольно благодушно и даже пригласили наших беглецов принять участие в чаепитии. Последние от чая не отказались, и тогда начались разговоры; Сохатый не запирался, что он с товарищами бежал, он прибавил только, что бежал из вольной команды.
— Ну, коли из вольной команды, так плевое дело! — сказал рыжебородый и потрепал Садыка по плечу.
— А славные, я погляжу, на вас куртки, — прибавил старик, ощупывая рукой бушлат Сохатого.
— Давай меняться, — с живостью подхватил Петин, — нам к тому же и не с руки эта одежа… Да, кстати, вот и ичигами поменяемся!
— Чудные, брат, у тебя ичиги, я в жисть таких не видывал, — подивился старик, разглядывая чулки Сохатого.
— То-то что не видывал! Да что вы тут и видите в своей Тратотонии? Эти ичиги, брат, московского изделия, смотри, какой тонкий, нежный товар… Ну, а теплота, я тебе скажу, — страсть!
Старик покачал не совсем доверчиво головой, однако от мены не отказался, быть может не без основания полагая, что добровольность этой менки вещь совершенно фиктивная и что арестанты в случае отказа прибегнут к насилию. То же самое думали, по-видимому, и его товарищи. Поэтому, нимало не медля, приступили к переодеванию. Сохатый был в полном восторге и, чтоб выразить свои чувства, пустился даже приплясывать вокруг костра; Садык и Малайка тоже оживленно и радостно лопотали что-то по-татарски. В пылу ликования захваченные ружья опять побросаны были на землю… Никто из беглецов и не заметил, как в выражении лиц охотников произошла внезапно странная перемена: все трое вдруг насторожились и, как-то неестественно и напряженно продолжая улыбаться, словно готовились ринуться на своих новых приятелей.
— Ни с места, коли жить охота! Арестую! — раздался вдруг громовой голос…
В трех шагах от костра, верхом на лошади, точно из-под земли вырос мрачный Монах и целился в Садыка. из револьвера, а за его спиной, тоже верхами, высились две дюжие фигуры казаков, вооруженных берданками… В то же мгновение охотники похватали свои ружья и нацелились в беглецов с другой стороны. Все это произошло до того неожиданно и скоро, что о каком-либо сопротивлении или бегстве не могло быть и речи. Даже отчаянный Садык не подумал бежать и стоял на месте, словно оглушенный ударом грома с ясного неба. Всем троим молодцам живой рукой скрутили руки — веревки оказались наготове. При этом «казачишки» с большим, конечно, удовольствием отвели бы над пойманными душу, намяв им хорошенько бока, но с Заусаевым шутки были плохие: он не дал «пальцем тронуть» беглецов, заявив, что «было бы раньше зорче караулить, теперь же он их поймал, и он над ними хозяин»…
— Ну, однако, в дорогу, ребята, мешкать нечего! — скомандовал надзиратель и даже не позволил охотникам вновь разменяться с арестантами одеждой. Оригинальное шествие тронулось. Впереди всех плелись, понурив головы, со скрученными назади руками, одетые в «вольные» лохмотья Сохатый, Садык и Малайка Кантауров, а сзади — шестеро конвойных, из которых трое были в клейменых каторжных куртках.
Начался позорный эпилог славного и шумного побега, подробностей которого я не стану описывать. Упомяну лишь об одной крайне любопытной черте. Когда брякнул ключ в замке нашей камеры и на пороге появился сконфуженный, словно только что вышедший из бани, Сохатый в своих рваных чулках, на которых уже лязгали плотно заклепанные кандалы, то я был почему-то уверен, что его встретят насмешками, хохотом… Но Сохатого встретили все так, как будто он пришел откуда-нибудь с работы, словно даже не замечая его, и в этом проявилась, думается мне, своего рода тонкая деликатность… Только уже поздно вечером, лежа на нарах, Петин начал потихоньку рассказывать одному из соседей историю своих трехдневных приключений; остальные делали при этом вид, что спят или просто не слушают…
Свободное копирование
