Вот из этого-то источника и принес однажды Штейнгарт положительные сведения о новых грозивших нам неприятностях, про которые давно уже говорили разные темные слухи. Перед тем около трех недель не видался он с Анной Аркадьевной, и только раз за все время была получена от нее коротенькая записка: «Все ищу случая и возможности вызвать, но никак не удается. Боюсь, что Л. что-то подозревает. Есть важные новости». Наконец ей удалось добиться свидания.
— Представьте, господа, — рассказывал Штейнгарт, вернувшись в тюрьму, — я впал в немилость!
— У Шестиглазого?
— Ну разумеется. Давно, положим, было заметно, что он как будто косится на меня. За ворота тюрьмы к больным стали вызывать в последнее время очень редко, а недавно приезжал, говорят, издалека какой-то казак и слезно умолял разрешить мне исследовать его, но так и не добился разрешения… Все это я объяснял, однако, минутными капризами.
— А теперь что же оказывается? Оказывается, что он видеть меня не может равнодушно. Вчера, когда Анна Аркадьевна усиленно пристала к нему с просьбой вызвать меня, он вспыхнул как порох и разразился длинным монологом, в котором высказался вполне откровенно: «Штейнгарт — мальчишка, который положительно избаловался, вследствие моего мягкого к нему отношения! Он совершенно, забыл о том, что он каторжный, что ему нужно в руднике работать, а не воображать, будто он что-то вроде начальства и будто мы ему чем-то обязаны». — «Но позвольте, — вставила Анна Аркадьевна, — ведь мы действительно многим ему обязаны?» Тут Лучезаров окончательно «из себя выпрягся», как говорят арестанты, и начал отрицать во мне всякие знания и способности: «Если и было несколько удачных исходов в его практике, так это просто счастливый случай, не больше. Я не признаю врача в этом заносчивом… недоучке!..» Анна Аркадьевна чуть не расплакалась при этих словах, а Лучезаров продолжал откровенничать: — «Но если бы даже от него и польза была, принцип должен быть выше поставлен. Штейнгарт — каторжный, и его дело каторжным быть, а не врачом. Впрочем, на днях это и начнется…» — «Что такое начнется?» — «Вообще новый порядок. Я получил наконец давно жданный приказ устроить тюрьму по возможности так, как это отвечает моим взглядам и убеждениям. И я устрою действительно образцовую тюрьму, а не какую-то гостиницу, какой она до сих пор была». Постепенно капитан выболтал все: на стенах камер будут вывешены печатные правила (при слове «печатные», он положительно захлебывался от восторга!), и неисполнение их будет влечь за собою самые суровые наказания… Кроме того, у него будет на днях настоящий помощник, такой, какого он всегда желал, человек смелый и деятельный, не столь мягкий, как сам он, Лучезаров… Анна Аркадьевна так и ахнула, когда узнала фамилию нового помощника: она лично и хорошо знала подпоручика Ломова и наслышалась о нем в свое время очень много. «Да ведь это — дубина, — закричала она, — ничего человеческого в нем нет!» — «С какой точки зрения смотреть, — ответил капитан, — во всяком случае, у подпоручика много неоспоримых достоинств: прежде всего он честен, неподкупен, а главное — исполнителен. Ну, а это в нашем деле — неоценимое качество! Повиновение, исполнительность, энергия…» Анне Аркадьевне пришлось употребить героические усилия воли, чтобы сдержать негодование, и только благодаря наружному спокойствию ей удалось все это выведать. «Передайте вашим товарищам, — сказала она в заключение, — что теперь я буду за всех вас очень, бояться! На одного Лучезарова я еще могла бы, может быть, влиять, муж мой тоже не злой человек и, побуждаемый мною, тоже немного сдерживал бы его. Но с Ломовым поладить будет невозможно: это не голова, а дерево… Свидания наши, по всей вероятности, теперь совсем прекратятся, и придется ограничиваться перепиской, хотя и писать надо будет очень, очень осторожно. Если Вам станет слишком плохо, дайте мне знать. Я напишу в Читу — там у меня есть старые связи, друзья, и мне, быть может, удастся ослабить лучезаровские затеи…»
Ну, вот мои сегодняшние новости, — закончил Штейнгарт свой рассказ, — не очень-то приятные?
— Будем ждать событий, заранее ничего не придумаешь, — порешили мы, расходясь по своим местам. Я продолжал еще жить в больнице; Башуров и Штейнгарт находились теперь в одной камере.
Свободное копирование
