С началом занятий в институте дни оказались загруженными до предела. Учебные аудитории нам определили в здании недостроенного оперного театра. Внешний облик театра был уже полностью завершен, но внутри продолжались отделочные работы, монтировалось оборудование сцены, налаживалась отопительная система (ох и намерзлись же мы зимой в этом огромном каменном лабиринте!). Столы для занятий стояли в вестибюле, в нишах будущего гардероба, в тупиках подковообразного фойе и даже в ложах темного зрительного зала. Почти все наши учебные закутки были лишены естественного света и поэтому освещались времянками – лампами на длинных проводах, прикрепленных то на строительных лесах, то на стене, то на перилах лестничной площадки. Переходя в течение дня из одной «аудитории» в другую, мы были вынуждены каждый раз привыкать к новому освещению и от этого утомлялись глаза, было трудно записывать лекции.
И почти всегда мерзли, и почти всегда были голодны. Голод обострился с наступлением холодов и стал хроническим. С утра по пути к театру покупали по карточке (служащей) свои пятьсот граммов хлеба (горького, с полынью), и за время первых лекций, отщипывая по крошке, съедали его вплоть до корочки. В обед шли в рабочую столовую, тут же в подвале театра, где получали по карточкам тарелку щей из хряпы (темные верхние листья капусты, которые в мирное время шли на корм скоту), порцию лапши «с мясной подливкой» (вернее – «с воспоминаниями о мясе») и стакан киселя – розовой водички с привкусом сахарина. Ужина не полагалось, а готовить в общежитии нельзя – электроплитки были запрещены, и комендант безжалостно конфисковывал их, если обнаруживал. Да и не из чего было готовить – в магазинах пусто, а на рынке цены дикие. (Между прочим, местное население питалось сносно, почти все имели свои огороды, ездили по селам, что-то меняли, покупали. Во всяком случае, когда бывали дома у студентов-новосибирцев, явного голода не видели. Да и выглядели они и одевались не в пример нам…).
После занятий шли в библиотеки (там тепло, а в общежитии зимой промерзало все насквозь). Ребята с актерского факультета бежали на репетиции, на шефские концерты в госпитали, некоторые подрабатывали в помсоставе театра «Красный факел», который отдал свое помещение Ленинградскому театру им. Пушкина, а сам давал спектакли в здании Дома культуры поселка Кривощеково. Были счастливцы, которым давали маленькие роли и в родном Пушкинском театре. Ирине Карташовой, студентке второго курса, даже доверили роль Дездемоны, и она сыграла несколько спектаклей в паре с самим Ю. М.Юрьевым[1].
Те студенты, у кого вечер оказывался свободным, чтоб заглушить чувство голода и отдохнуть от шумного общежития, принаряжались и шли на спектакль театра им. Пушкина или на концерт Ленинградской филармонии, благо на каждый вечер для института выделяли несколько контрамарок на свободные места. И всегда это был праздник, даже если этот спектакль смотрели в десятый раз. Да разве могли надоесть, пусть и ежевечерние, встречи с такими мастерами, как Н. Черкасов, Н. Симонов, А. Борисов, В.А. Меркурьев, Ю. Толубеев, Ю.М. Юрьев, Е. Корчагина-Александровская и многими-многими другими прекрасными актерами. И хотя свободные места в зале бывали редко, и зачастую весь спектакль смотрели, примостившись на ступеньках балкона или стоя за последними рядами кресел, все равно дорожили этими театральными вечерами чрезвычайно, разыгрывали контрамарки по жребию, и очень огорчались, когда оказывались в проигрыше. Единственным утешением в таких случаях была возможность попасть на концерт филармонии, где выступал симфонический оркестр. До сих пор я была не слишком приобщена к музыке, самым сильным впечатлением остался концерт в декабре 1941 года, когда под аккомпанемент орудийных выстрелов в промерзшем беломраморном зале Ленинградской филармонии мы слушали Пятую симфонию Чайковского. И вот теперь тот же прекрасный оркестр под руководством Евгения Мравинского[2]! Каждая новая программа – это событие. Мравинский – это нечто поразительное, большее, чем дирижер. Он воспринимался как заклинатель, творец музыки, которая рождается именно в эти мгновения под его удивительными руками из инструмента под названием «оркестр»…
Каждую новую программу оркестра открывал вступительным словом профессор Иван Иванович Соллертинский[3] – человек поразительно эрудированный в области искусства и музыки. Владел он более чем двадцатью языками. Каждая его беседа о конкретных произведениях программы превращалась в блестящую лекцию, далеко выходящую за рамки данной темы.
Возможность несколько раз послушать одни и те же произведения мировой классики приносила несомненную пользу. Углублялось понимание музыки, появлялись любимые композиторы, посещение концертов становилось потребностью. То же и со спектаклями: мы невольно начинали замечать разницу в трактовке одних и тех же ролей разными исполнителями, учились отличать «почерк» одного режиссера от другого, бывали подчас свидетелями истинного вдохновения, взлета солирующего актера, а вслед за ним и всего актерского ансамбля. Случались и провалы, когда вроде все как обычно, а души спектакля нет – одна лишь внешняя форма. Все эти впечатления не проходили даром и постепенно обостряли «слух» на фальшь, на подделку под искусство.
Каждый день был насыщен новыми впечатлениями, новыми встречами, новыми мыслями. Очень интересными были и занятия. Каждый предмет был по-своему увлекательным: история античной литературы и искусства, история западно-европейского театра, история русского театра, история изобразительного искусства и музыки, основы актерского мастерства и режиссуры, история костюма. И все это не считая критических семинаров, где мы учились обсуждать спектакли, писать рецензии, а также практических занятий по технике речи и вокалу. Одновременно изучались два языка – немецкий и французский. Эпизодически появлялись факультативные курсы. То вдруг известный кинорежиссер Г.М. Козинцев[4] читал свою экспозицию к задуманному им фильму «Гамлет», то вдруг приехал специалист по истории христианства и провел серию бесед о Библии, то дополнительно к курсу истории музыки согласился выступить у нас в институте с циклом лекций И.И. Соллертинский, и на эти лекции сбегались не только все студенты, но и преподаватели. К сожалению, этот фейерверк музыкальных лекций оказался очень кратковременным: весной, внезапно, Иван Иванович Соллертинский скончался.
Помимо лекций, разумеется, нужно было много читать, готовить курсовые работы, сдавать зачеты и сессии, так что скучать или бездельничать было некогда.
Свободное копирование
