Варшавский дневник - 5

Тургенв и Маркевич

   Варшава, 19 января

   Все русские газеты, без исключения, в последнее время были заняты полемикой по поводу оскорблений, нанесенных друг другу печатно двумя русскими романистами: Иваном Тургеневым и Болеславом Маркевичем. Ход дела, мы полагаем, известен... Г. Маркевич напечатал в "Московских ведомостях" письмо, под псевдонимом Иногороднего Обывателя. Письмо это обличало г. Тургенева в потворстве "нигилизму" за то, что он за границей исправил и опубликовал записки одного молодого человека, сидевшего где-то в тюрьме за политическую неблагонадежность. Раздосадованный г. Тургенев на гражданское обвинение отвечал личностями; назвал совсем некстати своего противника "низкопоклонником" и начал делать какие-то "намеки тонкие на то, чего не ведает никто" и не обязан ведать, когда дело идет лишь о политических тенденциях того или другого писателя.

   Все газеты вмешались в эту распрю. Г. Катков вступился за своего сотрудника; он прекрасно различил в своей апологии политический вопрос от личного и доказал, что Тургенев, нападая на Маркевича известным образом, поступил весьма неблаговидно.

   Г. Маркевич, кроме того, напечатал старое и дружеское письмо Тургенева (60-х годов), в котором этот последний благодарит г. Маркевича горячо за помощь и поддержку, оказанную ему, "когда черепица упала ему, Тургеневу, на голову..." т. е. когда его обвинили в сочувствиях Герцену. В этом письме г. Тургенев между прочим называет себя "монархистом" и т. д.

   Большая часть наших газет на стороне Тургенева; в одной зовут Каткова "вечным доносчиком"; в другой говорят, что в "седины г. Тургенева" бросают грязью... Находят поведение г. Маркевича "бесчестным"... Новая петербургская газета "Страна" (издаваемая г. Леонидом Полонским) первая взяла на себя ответственность "сорвать маску" псевдонима с Иногороднего Обывателя "Московских ведомостей" и назвала автора по имени, курсивом: Болеслав Маркевич... Даже провинциальная газета, тифлисский "Обзор", и та защищает Тургенева, и та называет г. Каткова все тем же доносчиком...

   Хотим и мы сказать несколько слов об этом деле...

   Желательно бы прежде всего понять, как это можно называть доносом открытое, печатное обвинение человека в чем-нибудь таком, что нам кажется вредным для общества? Под словом "донос" мы в разговорном языке привыкли подразумевать поступок несколько тайный и низкий, и даже с оттенком более или менее личного расчета... Что же тут общего с теми открытыми и смелыми печатными обвинениями в "неблагонадежности" того или другого лица, в гражданской недопустимости того или другого действия? Со стороны сотрудника, присылающего в газету этот "донос", расчет может быть один -- построчная плата... Почему же не взять деньги за письма или статьи? Газет либеральных, не "доносящих", так сказать, у нас гораздо ведь больше, чем тех, которые стоят за "порядок" и строгости!

   Со стороны редактора у нас теперь расчета тоже большого быть не может в избрании крайней правой стороны.

   Еще такая авторитетная газета, как "Московские ведомости", может пользоваться успехом благодаря имени редактора. Но мы видим, какая судьба постигает у нас все новые органы, так называемого охранительного или, пожалуй, хоть сколько-нибудь реакционного направления... Какая судьба постигла "Русский мир" первоначальной редакции Черняева и Фадеева? Как идут дела (интересно бы знать!) новой московской газеты "Восток"?.. Мы не слышим о ней большого шума... Статистика одной известной нам губернии (конечно, не математически точная) показывает, что и "Московские ведомости" читаются и выписываются больше купечеством, а дворянство вообще предпочитает газеты иного, менее определенного оттенка... Посчастливится ли "Берегу" г-на Цитовича больше других -- мы этого не знаем, хотя и желаем ему всей душой успеха...

   Итак, если мало расчета в наше время являться в печати "обскурантом", "реакционером" и даже самым скромным консерватором, то чему же приписать выбор подобной роли, как не искренности убеждений? Человеку "претят" просто некоторые явления современной жизни и он, отвращаясь от них, с усердием и радостью отыскивает в этой же современной нам жизни явления противоположные, остатки прежних форм, тени обычаев, принципы, которыми руководилось прежде большинство и руководствуются, к счастью, еще и теперь иные люди...

   За что же выражение убеждений звать доносом? Почему ж не обличением? Или это слово обличение годится только против генерала, поступившего самоуправно, против отца, посекшего ребенка, против монаха, который в простоте сердечной напился пьян, как русский человек?.. Если директриса института назвала дерзкую девчонку "дерзкой девчонкой" и если я об этом напечатаю, то это будет правдивое обличение. А если я напечатаю, что в таком-то училище учитель, например, беспрестанно показывает и объясняет детям невинные зоологические таблицы, на которых инфузории перерождаются, с едва заметной постепенностью, в обезьяну и человека, то такая моя корреспонденция будет уже не честное обличение, а низкий донос... Почему же это так? За что?

   Не низостью, не доносом надо бы называть подобные дела, а уж скорее печальным дон-кихотством, за которое не всегда будут признательны даже и те, кого вы защищаете!..

   Так случилось и в истории Маркевича с Тургеневым... Г. Марковичу (как видно из его романов) многое не нравится в современной жизни. Он, вероятно, и сам знает, что возвратиться вполне к прежнему и нельзя, и не нужно, ибо крайности нашего времени отчасти вызваны были крайностями другого порядка. Он знает, конечно, что противу потока прямо плыть нельзя; но он, и как художник, и как гражданин, имеет право указывать в романах своих на то, что еще не совсем погибло и что желательно было бы сохранить (ибо сохранять надолго можно многое; на это есть примеры); и в статьях и письмах своих он не может (если у него есть убеждение) не "обличать" всего того, что может ускорить гибель тех остатков старины, которые ему кажутся изящными, благородными или полезными. Очень может быть, что при прежних порядках, многое из этой же самой старины было тому же автору не по сердцу. Например, некоторые страницы в "Записках охотника" и в особенности повести "Муму" и "Постоялый двор" были написаны г. Тургеневым против крепостного права. Г. Маркевич (как видно опять-таки отчасти из романов его -- "Марина из Алого Рога" и еще более "Двадцать пять лет тому назад") освобождению сочувствует или сочувствовал когда-нибудь, и потому не только "исполнение", но и дух таких повестей Тургенева, как "Муму" и "Постоялый двор", могли ему очень нравиться. Но... освобождение это давно совершилось... Оно (вместе с другими изменениями русских учреждений) глубоко отозвалось на быте дворянства и из привилегированного и весьма досужего сословия превратило его в обыкновенную, везде нынче существующую, европейскую трудовую "интеллигенцию", и если хотите, буржуазию, с небольшими местными оттенками. Нет никакой нужды, прибавим, обманывать себя и скрывать, что экономическое положение этого класса русских людей крайне трудно. Землевладельцы (как зовут теперь помещиков) почти все разорены, особенно сравнительно с прежним.

   Это горе неизбежное, и мы только можем сказать себе: "Слава Богу, что не было чего-нибудь худшего!" Несмотря, однако же, на хозяйственное расстройство столь многих дворян, несмотря на глубокое изменение всего общественного нашего строя, быт, чувства, идеалы, вкусы остаются все прежними у многих членов этого, когда-то определенного сословия, обращенного теперь силой обстоятельств в весьма подвижной и смешанный класс.

   Вот эти-то идеалы, несколько рыцарские и несколько бюрократические, эти чувства и великодушные, и властолюбивые, этот быт полупатриархальный, полуутонченный, эту приятную и на посторонний взгляд смесь "французского с нижегородским" или у иных великобританского с лезгинским (например, у какого-нибудь образованного и богатого военного), -- вот это все хотелось бы подольше сохранить. Когда все это живет еще в умах и сердцах, то оно найдет себе какие-нибудь обходные и новые пути для выражения своего в жизни.

   Один откажется от выгодного места в отъезд, чтобы только жить в своем старом недоходном имении; власть или подобие власти он найдет в должности мирового судьи или в службе по земству. В земстве он будет противодействовать распространению тех лестниц зоологического восхождения, о коих мы говорили выше. Будет хоть изредка посещать храм Божий; будет читать отборные оригинальные книги, которых (пора же хоть в этом смиренно сознаться) чем далее -- тем меньше... Другой найдет, что в военной службе, в боевой жизни больше привлекательности и даже гораздо больше гражданской заслуги, чем в адвокатуре или плохом обычном литераторстве. Третий внесет в свою семью здравую дисциплину в сочетании с изящными вкусами и добрыми чувствами... Четвертый станет (кто знает?) монахом и будет служить Церкви, благословляющей и школу, и хороший суд, и войско, и семью. Ставши, положим, профессором или простым учителем, человек, желающий сохранить что-нибудь из хороших приобретений прежних веков, не будет внушать юношам непомерное и близорукое благоговение перед реальной наукой и не захочет поддерживать в них слишком пламенные надежды на общность самой пользы научных приложений...

   И мало ли в чем и как еще могли бы люди и в наше время осуществить в жизни свою потребность охранения, если бы желали этого!.. Есть же умственные приобретения человечества, которых отчасти формы, отчасти основные элементы дожили до нас в течение тысячелетий, дожили не в искусстве или книгах, а в действительности... Например, религия индусов, государственные понятия Китая, начала римского права, иные библейские идеи, молитвы и уставы.

   Если нужно было изменить многое, -- то отчего же не сберегать и то, что еще осталось от старого? Это необходимо для равновесия жизни.

   Так может думать г. Маркевич и всякий другой "консерватор"... А раз он так думает, -- его конечно раздражают те люди, которые уж очень помешаны на движении для движения и, не довольствуясь вырыванием плевел, спешат вырвать и пшеницу... И уничтожая, они не показывают нам впереди ничего лучшего...

   Если, например, царство тех серых кулаков, которым стращает нас Тургенев в "Нови" неотвратимо, то и тогда человек имеет право способствовать, по мере сил своих, к удалению минуты подобного исхода, способствовать, как может или умеет, на всех поприщах, в литературе и науке, в земстве и суде, на службе и в семействе. Г. Маркевич мог даже прежде быть, как мы предположили, и сам либералом... и потом измениться, когда сама жизнь переустроилась и когда то, что казалось спасительным лечением при застое, стало убийственным ядом при лихорадочном раздражении... Такая перемена очень умна и добросовестна во всяком человеке, а тем более в художнике... Честность художника -- вовсе не честность купца или чиновника. Честность художника состоит в искренности и смелости мысли. Надо ценить прекрасное везде, где мы его думаем видеть, и надо изображать его таким, каким оно нам представляется. Никакой художник не может сказать, не впадая в ложь, что Мирабо не был могуч и обворожителен, что С.-Жюст не был интересен, что экспедиция Гарибальди в Сицилию не была исполнена лиризма и поэзии. Это должен сказать и папист, и всякий реакционер, если он желает быть честным в искусстве.

   А раз человек, и особенно художник, дорос до требуемой объективности (а г. Маркевич дорос, ибо он, не стесняясь тем, что его исправник Акулин даже взяточник, изобразил его весьма привлекательно); если, говорим мы, художник додумался давно до такой искренности, то ничто так не может возмущать его, как качества противоположные в другом художнике, как так называемая "верность прежним убеждениям"... И на что эта верность собственно художнику? Ему нужна верность вкуса и правда выражения. Именно эстетику-то приличествует во времена неподвижности быть за движение, во времена распущенности за строгость; художнику прилично было быть либералом при господстве рабства; ему следует быть аристократом по тенденции при демагогии; немножко libre penseur (хоть немножко) при лицемерном ханжестве, набожным при безбожии... то есть не гнуть перед толпой

"Ни помыслов, ни шеи".

   Подобная измена убеждениям не только похвальна в художнике; она в нем естественна. Он ищет гармонии, а гармония одностороннею быть не может.

   Изменяя подобным образом прежним убеждениям, подчиняя эти прежние убеждения вкусам своим, еще прежде чем эти вкусы примут сами характер убеждений новых, художник исполняет вместе с тем и наилучшим образом долг гражданской совести: ибо все изящное, в каком бы то ни было роде, являясь в действительности, не может не крепить национальной жизни, оно красит и славит ее.

   Указывая людям на это прекрасное, писатель служит родине.

   Такого рода должна быть честность художника, и, вероятно, именно отсутствие подобной-то честности у г. Тургенева раздражает и г. Маркевича, и г. Каткова, и многих других... Ибо возможно ли хоть на минуту поверить, чтобы г. Тургеневу в самом деле могли нравиться "Записки заключенного"?!