9 ноября
Сегодня встал рано и тороплюсь укладываться. Совершенно самостоятельно, но с самым варварским произношением объясняюсь по-английски с прислугой, портным, прачкой, фотографом, извозчиком, телеграфной станцией, пароходной конторой. Язык как деревянный, и знакомые слова постоянно убегают, и все время с растерянной, напряженной физиономией ловишь их. Понимать еще труднее, чем говорить, хотя если говорить раздельно, то оказывается, что я понимаю уже точти все -- все-таки три тысячи слов уже выучено. Недостает только навыка. Теперь в длинном путешествии будет и он.
Час дня. Сильный ветер, переходящий в шторм. Мы с моим спутником К. Н. стоим на пристани bund'a и ждем маленького пароходика, который отвезет меня на взморье.
Солнца нет, тучи, холодно даже в осеннем пальто. Желто-мутная поверхность громадной реки вздулась и короткими напряженными волнами хлещет в пристань.
Сегодня как раз принц Генрих открывает памятник погибшему в 1896 году экипажу "Этлиса".
Мне виден отсюда этот памятник. Он стоит тут же на bund'е (набережная -- лучшая улица Шанхая). Памятник очень простой, но много говорящий. Из зеленой меди сломанная мачта и приспущенный флаг. Флаг широкими складками обвивает нижнюю часть мачты и сиротливо лежит на пустой скале. Два часа тому назад здесь было большое торжество: играла музыка, маршировали, громко отбивая такт и энергично с силой вытягивая ноги, немецкие солдаты, принц Генрих говорил речь энергично, громко, так что, казалось, он ругал кого-то. Он не ругал: он воздавал должное мужеству погибших. Когда фрегат понесло на скалы и гибель была очевидна и неизбежна, весь экипаж запел веселую бравурную песню... Два-три очевидца из оставшихся в живых были тут же. Тут же в гостях у немцев были английские, русские, австрийские, итальянские войска,-- словом, все нации, суда которых находились в это время в Шанхае, прислали своих матросов. Не было только французов.
-- Прощайте! -- кричу я, и, уже ныряя, как чайка, наш пароход "Самсон" несется по желто-грязным волнам.
Новые лица кругом: одни провожают, другие едут в Японию, третьи дальше, в Америку. Некоторым дамам уже дурно, дурно детям, и маленькая девочка, с побелевшим лицом и судорогой отвращения и ужаса, кричит в отчаянии:
-- Мама, мама...
На взморье волны сильнее, злой ветер рвет их верхушки, и наш "Самсон" то энергично взбирается на верх волны, то стремительно летит с нее вниз: так и кажется, что вот-вот он, не рассчитав, и совсем нырнет в желтую преисподнюю. На палубе стоять совершенно невозможно: все время окачивает так, как будто гигантский насос работает непрерывно...
Мы мчимся мимо "Ярославля": он тоже сегодня уходит в Одессу, но я на три дня буду раньше его.
Только не на Добровольном флоте, где несчастная идея начальственности и глупой,-- есть умная,-- дисциплины убивает всякое удовольствие поездки, неустанно держит вас в сознании, что над вами бодрствует чья-то рука высшего порядка: рука бухарского отца-командира и его приспешников.
Нет, уж хоть здесь подальше от них.
А вон, на мглистом горизонте, черной точкой показался и наш "Gaelig". Издали скрадываются его размеры, но когда наш "Самсон" подходит вплоть, взлетая и ныряя так, что мы едва стоим на ногах, а гигант "Gaelig" не шелохнется, и надо высоко вверх поднимать голову, чтобы видеть его черные, высоко вверх поднятые борта, тогда только видишь, что это за громадина.
Я уже сверху смотрю в последний раз на привезшего нас пигмея "Самсона". Среди китайских и английских матросов, среди канатов, разных блоков и шканцев я пробираюсь в свою каюту. В окна видны мне курительная зала, читальня, мы спускаемся в нижний этаж, где громадная столовая, спускаемся ниже, и длинным коридором я прохожу в свою каюту. В ней две койки, два иллюминатора, умывальный прибор, зеркало, красного дерева висячая этажерка, в отверстиях которой -- стаканы с воткнутыми в них полотенцами, графин. Пассажиров мало, и я буду один в своей каюте. Я еще раз внимательно оглядываюсь в своей новой квартире, в которой придется прожить больше месяца. Никакой роскоши, все прочно, солидно, везде безукоризненная чистота, койки с двойными мягкими светлыми одеялами, с приготовленными постелями.
Хочется прочесть в книге будущего, каким-то верхним чутьем почувствовать, угадать, будет ли благополучно путешествие, что случится в длинной дороге. Все едут, и все надеются, что все будет благополучно, но тем не менее не всегда ведь благополучно и кончается, и кому-нибудь да надо попадать в неблагополучные рубрики статистики -- праздные мысли, которые всякому, вероятно, в свое время приходили в голову.
Доносятся свистки, звук цепей, просовывает голову лет сорока японец, в европейском платье и прическе, говорит что-то, кивает головой, показывает свои крепкие зубы. Я улавливаю слово "бэгедж". Японец опять исчезает, а я остаюсь в недоумении, где же действительно мой багаж -- его еще в Шанхае отобрали у меня, и ручной и тяжелый, часть которого идет прямо в Париж.
Но вот и багаж, и мы уже плывем: надо посмотреть.
Все тот же ветер на палубе, те же тучи в небе, то же желтое взморье и черная полоска земли на горизонте, от которой мы со скоростью сорока верст в час уходим в Нагасаки. Послезавтра, значит, будет опять тепло, солнце, и это будет так хорошо. Целый месяц впереди оригинальной обособленной жизни на пароходе, куда не ворвется сутолока суши, деловая проза, забота не проспать, поспеть к сроку.
Целый месяц -- это какой-то громадный капитал никуда еще не израсходованного времени. Могу ничего не делать, могу отдыхать, спать, и все на совершенно законном основании, как человек, правда неожиданно, но совершенно законно получивший вдруг наследство и считающий себя отныне совершенно обеспеченным человеком.
Сколько я напишу, как подвинусь в английском языке, прочту все закупленные в Шанхае книги!..
Забегая вперед, я должен сознаться, что и десятую долю я едва успел сделать из задуманного и в моем свободном от всех обязательств и дел месяце, увы! оказалось столько же часов, сколько и во всех остальных уголках мира. Впрочем, я клевещу: на этот раз судьба сжалилась и действительно подарила мне осязательно по крайней мере лишние сутки: два дня подряд у нас был понедельник, 6 декабря нового стиля,-- это те лишние двадцать четыре часа, которые мы накопили, двигаясь все время на восток...
Вот во что превратилось все казавшееся мне богатство моего свободного месяца.
Этот процесс разменивания месяца на дни, дней на часы и минуты начинается мгновенно, и чем дальше, тем глаже идет дело.
Пока там разбирались другие пассажиры, нас трое русских очутились в столовой. Все мы одинаково интересовались распределением дня на пароходе в отношении еды. Право, уже не помню, кто из нас сделал первое открытие, что мы все одной национальности, но случилось это как-то сейчас же, и сразу мы заговорили на своем родном языке и отрекомендовались: один оказался В. И. Д.-- директор Русско-Китайского банка, прежде в Порт-Артуре, а теперь назначенный в Иокогаму, а другой -- Иван Тихонович Б., единственный русский, ведущий торговлю в Японии, в Нагасаках.
В. И. Д. оказался тем самым красивым блондином с длинными усами, которого я видел в китайском монастыре с дамой. Он прекрасно владеет английским языком и быстро, деловито выяснил все пароходные порядки. В девять часов утра чай и первый завтрак, в час -- ленч -- второй завтрак, в четыре -- чай, в семь -- обед. В промежутки также можно требовать еду и питье, записывая свои требования в ярлычную книжку лакея (вся прислуга, кроме старшего лакея-японца,-- китайцы). К концу путешествия все эти ярлыки при общем итоге препровождаются каждому для оплаты. Содержание без вина: вино оплачивается отдельно. В одиннадцать часов вечера все огни в столовой, курительной, библиотеке гасятся. Курить можно только на палубе и в курительной. Белье в стирку принимается только в Иокогаме, где пароход стоит двое суток, -- вопрос очень важный, если принять во внимание, что каждый день надо надевать к обеду смокинг.
-- Это значит, что, например, чтоб быть совершенно корректным,-- воскликнул я в ужасе,-- надо иметь запас белья в двадцать четыре рубахи, и это в путешествии, где стараешься брать как можно меньше багажа.
-- Да что-нибудь в этом роде придется вам сделать,-- сказал В. И. мне в утешение,-- англичане... они по три раза в день костюмы меняют.
-- Да наплевать на них,-- сказал Иван Тихонович,-- я всегда в сюртуке, и смокинга у меня и в заводе нет.
-- А курить действительно нельзя в каютах? -- спросил я его.
-- Насчет этого строго.
-- Ну, курю я, что они со мной сделают?
-- Оштрафуют -- до ста долларов штраф. Мера предосторожности против пожара... Горят и от папироски, а одна возможность этого в открытом море, где месяцами и парохода встречного не увидишь...
-- Ну, бог с ними, не будем курить в каютах.
Так как с В. И. нам еще неделю ехать, а с И. Т. два дня, то я и пристал к нему вплотную, как к аборигену здешних мест.
До обеда он уже сообщил мне все о своих делах.
В Нагасаках он два с половиной года торгует, и до сих пор дела его шли хорошо. Он продает русский табак, русские вина, водки, ликеры, русские сахар и конфеты.
Сахар местный 14 копеек за фунт, русский, пиленый, И. Т. продает 18 копеек за фунт, головой -- по 15 копеек, а оптом даже по 4 рубля 50 копеек пуд. Качество русского сахара гораздо выше местного. Местный желтоватый, скорее в комьях песок, легко рассыпающийся, с каким-то запахом.
Лучше всего идет торговля русскими конфетами. И на них, и на водку, и на одесские консервы, и на сахар спрос энергично растет. Клиенты: англичане, японцы, китайцы.
И. Т. взялся и за мануфактуру: фирма Коншина выслала уже ему свои товары, а японцы через него в этом году выписали русской мануфактуры на десять тысяч рублей.
И. Т. считает, что это дело могло бы пойти здесь, на Востоке, Мечта его -- распространить свою торговлю и в Маньчжурию и в Корею. Но собственно в Японии придется бросить дело, так как с нового года все русские товары будут обложены пошлиной в 40%. Это только русские; французские, например, вина будут обложены только 10% пошлиной. И. Т. и ездил в Шанхай с целью отыскать себе новое место. Лично он пришел к заключению, что в Шанхае дело должно пойти, но наш консул предсказывает ему неудачу...
-- Я обращусь к английскому консулу.
Время покажет, конечно, кто из них прав. И. Т. огорченно говорит:
-- Неужели мы, русские, только и годимся здесь, чтоб жить на готовые деньги или быть городовыми чужих богатств?
В. И. пришел из каюты уже переодетый к обеду.
Время и мне переодеваться: половина седьмого, и уже несутся мерные, заунывные удары металлического гонга.
Ровно в семь китаенок вторично быстро проходит с гонгом по коридору, и звуки, дрожа и завывая, мерно расходятся во все углы парохода.
Пассажиров немного: всего два стола ярко освещены и покрыты приборами.
Распорядитель -- стюарт -- встречает всех у дверей, справляется, какой ваш номер, и указывает ваш прибор. На половине пути -- таков обычай -- места опять изменятся.
Мое место к наружной стене спиной. Против меня В. И. (по обоюдной нашей просьбе), сбоку, с одной стороны, молодой англичанин, с которым я ехал до Шанхая, а с другой -- почтенный американец, сенатор и ученый астроном.
В то время как за вторым столом несколько дам, за нашим всего одна. Спутник ее -- пожилой, безукоризненный англичанин. Дама молода, красива и стройна, одета элегантно, с богатыми, с красноватым отливом, каштановыми волосами.
В. И. выясняет мне тут же по-русски этот маленький дипломатический прием, к которому прибегла в данном случае администрация парохода. Дело в том, что дама не была обвенчанной женой, и чтобы остальные обвенчанные и потому очень щепетильные английские дамы не протестовали, ее посадили за тот стол, где, кроме нее, дам не было. В. И. кончает:
-- Во всяком случае мы не в убытке, потому что наша дама одна стоит больше, чем все те вместе взятые.
Мистер Фрезер тоже за нашим столом vis-à-vis с дамой. Он весело кивает мне головой, молодой англичанин, мой сосед, шумно высказывает радость, замечая мои успехи в английском языке, В. И. уже ведет оживленный разговор с американским сенатором. Он единственный, который не признает никаких этикетов: он сидит в грязном потертом сюртуке, в мягкой рубахе, без галстука.
Капитан парохода, толстый, свежий капитан, в куртке и в кепи, которое теперь лежит на диване, осматривает все общество и, встречаясь глазами, кивает каждому головой и говорит:
-- Good eveningl (Добрый вечер!)
За нашим столом сидит его помощник, лет тридцати пяти, блондин, умытый и приглаженный. Он тоже кивает головой, и мы обоюдно говорим то же приветствие.
Мы приступаем к еде.
У каждого свой лакей-китаец, который и подает нам меню.
Пока я не навострился, меню подавалось мне в каюту, и с словарем в руках я предварительно изучал его.
За другим столом сидят молодой метис с женой, оба тихие, симпатичные. Молодой пастор с женой и с их маленькой дочерью: они несколько лет жили в Китае и теперь едут за сбором пожертвований, так как в том районе, где они живут, свирепствует страшный голод. Еще две дамы с мужьями за тем же столом: одна пара грубая, малосимпатичная, хозяева большого галантерейного магазина в Сан-Франциско, другая пара -- жители Нью-Йорка, богатые коммерсанты,-- она в бальзаковском возрасте, сохранившаяся, но с налетом задумчивости осени на лице, хотя прекрасной, ясной, тихой осени.
Затем несколько джентльменов английских, в высоких воротниках, гладко причесанных, немецких и японских.
Японцы все в европейских костюмах, все маленькие, худые, с туго обтягивающей их лицо темной кожей. Этой кожи поскупилась отпустить им природа, и их зубы торчат из точно приподнятых страдальчески губ. Растительности на лице никакой, на голове много, но волосы жестки, как хвост лошади. Из маленьких щелок смотрят на вас уверенно и спокойно глаза.
За третьим отдельным столом сидят три китайца и с ними два мальчика: один в китайском платье, другой -- в европейском. Это родные братья; и полный, симпатичный китаец, их отец, в национальном костюме, добродушно смотрит на своих детей. У мальчика, одетого по-европейски, такая же, впрочем, коса, как и у остальных китайцев.
Китайцы сидят за отдельным столом по установившемуся здесь, на Востоке, отвратительному обычаю.
-- Почему же отвратительный? -- переспрашивает меня В. И.-- У них свои обычаи, от которых они не желают отказываться; у них свой запах, они нечистоплотны. Они неаппетитно едят, нечистоплотны или так уж просто пахнет от них,-- вполне законно и нам сторониться их. Японцы надели европейское платье и сидят с нами. И за что я обречен смотреть, как он, китаец, будет выплевывать из своего рта пищу, класть назад ее на тарелку, опять в рот... И на суше стошнит, а здесь, в море, от одной мысли, брр... Нет, уж бог с ними, пусть обедают отдельно.
Китайцы едут в Сан-Франциско, и с ними их семьи.
С двумя китаянками я каждый день дружелюбно раскланиваюсь,-- мать и дочь,-- мы стоим иногда несколько мгновений, каждый желая что-нибудь сказать, но между нами барьер -- наши языки, и, кивнув друг другу еще раз головой, мы расходимся.
Свободное копирование
