4.1 По пути к фронту

Путь из Ташкента в глубь России в пассажирском поезде через бескрайние казахстанские степи дал нам предметное представление о том, насколько «широка страна моя родная», хотя ни рек, ни озёр, ни крупных городов на этом полуторатысячакилометровом пространстве не встретилось. Первой большой станцией, где мы гуляли по перрону, была станция Чкалов (ныне восстановлено старое название Оренбург). Здесь за углом здания вокзала я неожиданно столкнулся с Ривой Дубинской, моей однокурсницей по техникуму народнохозяйственного учёта, в котором мы учились в 1936-38 гг., после седьмого класса. После радостного удивления и приветствий я попросил её рассказать о последних днях нашего родного города Сталино перед оккупацией.
- Ничего подробного и определённого не могу сказать. Знаю только про себя и нашу семью. Мой отец (он работал заведующим пошивочной мастерской) добился получения грузовой машины для эвакуации нескольких еврейских семей, в том числе и нашей. Как проходила эвакуация города - не знаю, только слышала, что металлургический завод и некоторые крупные предприятия вместе с рабочими и их семьями были вывезены в августе-сентябре. Эвакуация «неорганизованного» населения не проводилась, каждый решал этот вопрос сам. Соседи рассказывали, что почти за неделю до прихода немцев весь подвижной состав, все паровозы были отправлены на восток. Целых три дня город был без власти и кое-кто успел поживиться на брошенных без охраны складах и в магазинах.
Эта наша встреча могла бы выветриться из головы, если бы двадцать лет спустя не произошла другая встреча - с младшей сестрой Ривы - Фридой. Однажды - это было в начале 60-х годов - перед лекцией в аудитории Донецкого медицинского института я по списку проверял присутствующих студентов-вечерников. Когда я назвал фамилию Дубинская, в переднем ряду встала высокая представительная женщина с пышными русыми волосами и большими тёмными глазами. Во время перерыва я подошёл к этой студентке и спросил, знает ли она Риву Дубинскую. Она ответила: «Это моя сестра». Сообщила мне её почтовый адрес и у нас завязалась переписка.
В первом же своём письме Рива писала: «… А помнишь ли, Володя (так меня звали в семье, хотя я Всеволод), нашу встречу на вокзале Чкалова? Ты мне тогда сказал: «Извини, Рива, ничем тебе не могу помочь в твоём бедственном положении, у солдата ничего нет, кроме казённого имущества в виде того, что на мне надето, денег мы ещё не получаем, кроме символического курсантского довольствия… Могу тебе дать буханку хлеба, - мои товарищи, надеюсь, не будут возражать, если мы от своего сухого пайка сэкономим немного». После этого ты зашёл в вагон и оттуда вынес мне булку чёрного хлеба. Пока жива, не смогу забыть этого дорого подарка.»
Я же решительно забыл этот «факт своей биографии» - встречу с Ривой помню, а вот о хлебе забыл. Поистине, сытый голодного не понимает.
 В финансовом управлении армии в Куйбышеве (ныне это Самара) мне вручили направление в формировавшийся в Татарской АССР 210-й ОГМД - отдельный гвардейский миномётный дивизион (в последствии они назывались частями реактивной артиллерии, а в народе «катюшами»). Показалось странным, что дивизион, ни одного дня не бывавший в боях, назывался гвардейским.
Каких либо подробностей поездки от Куйбышева ло Казани не помню, если не считать названия узловой станции, которая была как бы перевалочной из Европы в Азию. Станция называлась Инзовкой*, и мне показалось необычным само название. О ней много говорили, как о станции, через которую проходит связь европейской части страны с восточной, азиатской.
В Казани, в штабе формирующихся дивизионов эрэсов (РС - ракетных снарядов) я встретил фельдшера из 210-го ОГМД, который вызвался доставить меня в село, в котором располагался штаб этого дивизиона. В голове возникает яркая картина: в маленьких санках-розвальнях, запряжённых резвой лошадкой, мы быстро скользим по широкому, ослепительно белому снежному полю. Фельдшер - небольшого роста с широкими плечами мужчина лет 30-35, с мясистым красным лицом, умело управляет лошадью, - было видно, что он хорошо знает это дело. Он практичен, вникает во все мелочи хозяйственного быта, - так мне показалось из его дорожного рассказа о том, как он устроился у одной пожилой татарки. Предложил и мне поселиться с ним у этой крестьянки, на что я согласился без колебаний, чем снял с себя многие заботы, которые всегда меня обременяли.
Дом, в котором мы с фельдшером поселились, был обычной деревенской хатой, состоящей из одной комнаты с русской печкой, широкими лавками-лежанками. Хозяйка, пожилая татарка, помещалась в пристройке, или, как в России говорят, чулане. Белья постельного у нас, естественно, не было, и хозяйка им, видать, не располагала, потому спали мы, не снимая гимнастёрок и галифе. Питались мы из «общего котла» - приготовленную в одном из домов пищу разносили по квартирам в котелках дежурные солдаты. Благодаря предприимчивости моего товарища, нам кое-что перепадало помимо котлового довольствия**. Рацион питания был скудный и мы были рады всякому новому источнику.
На другой день после прибытия я отправился представляться в штаб части, где впервые познакомился с начальником штаба старшим лейтенантом Колупаевым и комиссаром дивизиона старшим политруком (в петлице у него была одна «шпала») Опанасенко. Опишу первое впечатление о них, поскольку в последующем рассказе они будут фигурировать.
Начштаба Колупаев произвёл на меня благоприятное впечатление. Ему было не более 30 лет; широкоскулое, как у многих русских, лицо его было открытым, с приятными чертами. Ладно пригнанная гимнастёрка обнаруживала его крепкую мужскую фигуру. Распоряжения он отдавал чётко, но не резко, - чувствовалось его уважение к подчинённым. Как я понял, он был кадровым офицером, к тому же прошедшим фронтовые дороги 1941 года. Порадовался я, что такие хорошие командиры в части, в которой предстоит служить.
Комиссара Опанасенко в первый раз я увидел возле дома, в котором разместился штаб. Он стоял перед группой солдат и что-то говорил им, подкрепляя слова энергичными жестами правой руки, сжатой в кулак. На вид ему было лет 40-45, среднего роста, физически показался мне крепким, рукастым, однако некоторая сутулость не обнаруживала в нём выправки военного человека. Видимо, он был рекрутирован из числа партийных чиновников без прохождения должной военной подготовки. Тонкие губы, худое, аскетическое лицо, густые, постоянно нахмуренные брови - всё создавало такое впечатление, что он постоянно чем-то недоволен. Самым удивительным было то, что пока он говорил - а это продолжалось не менее часа, причём это была не беседа, а какой-то поучительный монолог, - ни один мускул не дрогнул на его лице, никаких эмоций, ни малейшего подобия улыбки - это была поистине железная маска, а не лицо живого человека. И этот человек - мой непосредственный начальник: финансовые документы подписывали либо командир, либо комиссар, у них во всём были одинаковые права (до осени 1942-го, когда снова было введено единоначалие, а вместо комиссаров вводились замполиты). От мысли, что необходимо будет общаться с ним, становилось как-то неуютно.
Вскоре мне пришлось испытать «железную правильность» этого человека на собственной, так сказать, шкуре. Во всём, что случилось, была, безусловно, и моя вина… Расскажу по порядку.
В часть прибыл врач. При первом же общении мы сблизились: он оказался моим земляком, окончившим в июне 1941-го Сталинский медицинский институт. Он описал, с жадным интересом мной воспринятую, картину последних дней родного города накануне захвата его немецкими войсками.
Получив диплом врача в конце июня, когда война на западе уже бушевала, Лукашенко - такова была фамилия моего нового товарища - «спокойно» (если здесь возможно такое слово) стал ожидать вызова в военкомат для призыва в армию. Так он прождал до того дня, когда узнал о приближении противника к городу. Подался сам в военкомат, но оказалось, что опоздал: двери его были закрыты; заглянув в окна, обнаружил, что в здании пусто, всё вывезено - военкомат эвакуирован. По телу прошёл озноб: так можно и к фашистам в плен попасть. Собрал Лукашенко вещички самые необходимые и  двинулся на восток, вместе с другими, по пыльным дорогам родной страны. На ж. д. станции, куда он бросился поначалу в надежде на «организованную» эвакуацию, не осталось ни одного паровоза, ни одного вагона, ни одного мало-мальского начальника. Впрочем, как потом выяснилось, противник был ещё далеко, километров за сто, и появился он у стен города только дня через три или четыре. Высшее начальство, узнав о таком «оперативном» бегстве нижестоящего, дало им указание вернуться из Луганска назад. Кое-кто вернулся, и наступило время пугаться тем жителям, которые, воспользовавшись безвластием, разворовывали бесхозное имущество и продукты с баз и из магазинов. Но через сутки механизированные части немцев вошли в город без боя: наши войска были обойдены противником с флангов, - который овладел сначала Мариуполем - и рассеяны на дальних подступах к городу.
Долго шёл молодой доктор по пыльным дорогам к Ростову - именно в этом направлении двигалась молчаливая толпа многочисленных беженцев, не желавших оставаться «под немцем». По пути заходил во все военкоматы, какие только встречались на пути, но только в Ростове один райвоенком осмелился призвать новоиспечённого медицинского специалиста, снабдив его обмундированием и направлением в медико-санитарное управление Красной Армии. После этого он ещё долго мыкался по запасным призывным пуктам - с июля по декабрь - пока не попал к нам.