Все, что было связано с моим душевным переломом, выявилось благодаря результату самонаблюдения, получившему для меня, как и уже описанный, значение, полное самого веского содержания.
Я почувствовал, как идеальное начало моей предыдущей жизни в некотором смысле отошло назад, а на его место встало волевое начало. Для того, чтобы это стало возможным, воля при развитии познания должна уметь воздерживаться от всякого субъективного произвола. По мере того как идеальное ослабевало, усиливалась воля. И воля взяла на себя духовное познавание, которое прежде почти полностью было за идеальным. Я уже знал, что разделение душевной жизни на мышление, чувствование и воление имеет лишь ограниченный смысл. В действительности же в мышлении содержится и чувствование, и воление; но только мышление господствует над ними. В чувствовании живет мышление и воление, как в волении — мышление и чувствование. Теперь же у меня возникло переживание, что воление воспринимает больше от мышления, а мышление — больше от воления.
Если, с одной стороны, медитация ведет к познанию духовного, то, с другой стороны, результатом такого самонаблюдения является внутреннее усиление духовного, независимого от организма человека и укрепление его существа в духовном мире, подобно тому как физический человек укрепляется в физическом мире. Но здесь обнаруживается, что укрепление человека в духовном мире может продолжаться до бесконечности, если физический организм не ограничивает этот процесс, в то время как укрепление физического организма в физическом мире прекращается и наступает смерть, если духовный человек не поддерживает более из самого себя это укрепление.
Переживаемое подобным образом познание несовместимо уже ни с какой теорией, ограничивающей человеческое знание областью, "по ту сторону" которой находятся такие недоступные для него вещи, как "первоосновы" или "вещь в себе". Это "недоступное" являлось для меня таковым лишь "вначале"; и оно остается таковым лишь до тех пор, пока человек не разовьет в себе то сущностное, что родственно доселе неизвестному и поэтому может срастись с ним в познавании, основанном на переживании. Такая способность человека проникать в глубь каждого рода бытия стала для меня тем, что должен признать тот, кто желает видеть положение человека в мире в правильном свете. Кто не придет к признанию этого, тому познание не может дать того, что действительно принадлежит миру. Ему откроется лишь нечто, безразличное для мира, — копия какой-либо части миро-содержания. Но при таком подражающем познании человек не в состоянии осознать в себе то существо, которое дает ему как самосознающей индивидуальности внутреннее переживание того, что он твердо стоит во Вселенной.
Для меня было важно говорить о познании таким образом, чтобы при этом не просто признавалось духовное, но чтобы стало ясно, что человек может постичь это духовное через собственное созерцание. Но еще более важным для меня было показать, что "первоосновы" бытия заложены в пределах того, что человек может достичь в течение своей целой жизни, в отличие от того, когда мысленно признают, что неизвестное духовное находится в некой "потусторонней области".
Поэтому я отвергал тот образ мыслей, который содержание чувственного восприятия (цвет, тепло, звук и т. д.) принимает лишь за то, что вызывается в человеке неведомым внешним миром через восприятие его органов чувств, при этом сам этот внешний мир может быть представлен не иначе как гипотетически. Теоретические идеи, которые в данном направлении были положены в основу физического и физиологического мышления, воспринимались моим переживающим познанием как особенно вредные. Это чувство возросло и стало особенно живым в описываемый здесь период моей жизни. Все, что обозначалось в физике и физиологии как "лежащее за субъективным восприятием", вызывало во мне, если можно так выразиться, чувство познавательного недомогания.
Напротив, образ мыслей Лайеля[1], Дарвина, Геккеля казался мне хотя и несовершенным в том виде, в каком он выступал, — но способным к здоровому развитию.
Основное положение Лайеля, согласно которому явления, происходившие в доисторическую эпоху земного развития и не поддающиеся поэтому чувственному наблюдению, могут быть объяснены при помощи идей, вытекающих из сегодняшнего наблюдения этого развития, казалось мне весьма плодотворным. "Антропогению" Геккеля, которая пыталась самым основательным образом понять физическое строение человека путем выведения человеческой формы из животной, я считал хорошим основанием для дальнейшего развития познания.
Я говорил себе: если человек ставит своему познанию границы, за которыми должны находиться "вещи в себе", то тем самым он закрывает себе доступ в духовный мир; если же его отношение к чувственному миру таково, что он пытается объяснить в нем одно через другое (доисторическую эпоху земного развития — происходящим в настоящую эпоху, человеческие формы — через животные), то он сможет прийти к тому, чтобы распространить эту объяснимость существ и процессов и на духовное. Относительно того, что я ощущал в этой области, я могу сказать следующее: "Именно тогда укрепилось это во мне как воззрение, в то время как в мире моих понятий оно пульсировало уже давно".
Свободное копирование
