Наша учительница географии Наталия Александровна Матафтина происходила из старинного вологодского рода. Уроки строила нетрадиционно, пытаясь каждым своим рассказом пробудить в нас живой интерес к предмету. После ее уроков казалось, что мы сами побывали в дальних странах, а ведь она никогда не говорила, что до революции объездила всю Европу. В ту пору об этом лучше было молчать...
Была она еще режиссером школьного театра и его душой. Я тоже пробовал себя в нем, играя в разные годы то роль Острого Угла в пьесе о геометрических фигурах, то роль Хлестакова в сценах из «Ревизора». Для меня эти пробы не имени продолжения, а первая помощница Наталии Александровны Адочка Епихова с годами стала выдающимся кинорежиссером Аидой Манасаровой.
Театр наш пытался ставить даже отрывки из «Евгения Онегина». Музыкальную часть помогала готовить моя мать – учительница музыки. На спектакль собрались не только все мы, но и девочки из женских школ. От невообразимой жары у актеров потек грим, а у Онегина отклеилась бакенбарда. Он решительно оторвал другую и каким-то не своим голосом пропел: «О, жалкий жребий мой!»...
Много меньше мне повезло с учителями литературы: они менялись почти каждый год, не успевая оставить по себе яркую память. Но на определенном этапе по просьбе матери мне взялась помочь замечательный педагог и человек Манефа Сергеевна Перова. Могу теперь сознаться, что она чуть было не повернула мою судьбу в сторону литературы. Манефа Сергеевна заставила взглянуть на литературу другими глазами. Начала с ликвидации элементарной неграмотности, а привела к Толстому и Горькому, заставила понять Островского и полюбить Грибоедова. Помогала не только мне. Со мной и моими друзьями она обсуждала книги, заранее договорившись не прибегать к аргументам и оценкам школьных учебников. Пришлось читать Белинского и Писарева... Так открылся нам совсем незнакомый Пушкин.
1947 год. Экзамен на аттестат зрелости. Пушкин – в билете. Я начинаю отвечать. А в комиссии сидит незнакомый седой человек с маленькими умными и добрыми глазами. Он останавливает поток моих слов и просит: «Прочтите, пожалуйста, наизусть, что вы любите из Пушкина». Запас был не особенно велик, но я начал не с заученного на уроках письма Татьяны, а с непрограммных тогда стихов:
Сижу за решеткой
В темнице сырой,
Вскормленный в неволе
Орел молодой...
Тотчас последовал вопрос: знаю ли я, при каких обстоятельствах были написаны эти строки. Старик перебил мой по школьному примитивный ответ, и начался его увлекательный рассказ, который более получаса слушал и весь экзаменующийся класс, и вся комиссия. Экзамен возобновился не скоро. Я получил свою пятерку, так и не поняв, с кем имел дело...
Вечером в нашей квартире раздался телефонный звонок, и я сразу узнал характерный, с южным акцентом голос незнакомца с экзамена. Оказалось, что это был профессор Вологодского пединститута Виктор Азриелевич Гроссман, видный исследователь творчества Пушкина. Через отца он пригласил меня в гости. Короче: «Старик Державин нас заметил...»! Но дальнейшее наше знакомство отложилось на много лет. Вскоре Виктор Азриелевич в третий раз «получил срок» – восемь лет. Вернулся он из лагеря, когда я был уже учителем химии. Дружба с Виктором Азриелевичем и его семьей длилась долгие годы. Очень жалею, что не записывал его интереснейшие рассказы о времени и о себе.
Свободное копирование
