Воспоминания доктора медицины - 71

Беры и Протасьевы

В 6-ти верстах от Путятина жило семейство Бера. Оно состояло из отца, матери и четырех сыновей, из которых трое младших служили лейб-гусарами, а старший , уже немолодой человек, раньше учился в училище Правоведения, но заболел падучей болезнью и взят был из училища и с тех пор оставался дома. Это был честнейший и добрейший человек, какого можно себе вообразить; он не стеснялся никем и ничем, если слышал какую-нибудь неправду, и потому бывал иногда очень резок и неукротим в выражениях. Он верил в искренность и нравствен-ную чистоту людей и возмущался, когда ему приходилось сталкиваться с противоположными явлениями. Припадки падучей болезни оставили его лишь за несколько лет перед смертью, уже за 50 лет, а до тех пор являлись почти ежемесячно, целыми сериями, и по окончании их он оставался иногда целую неделю в полусонном, разбитом состоянии, не понимая всего того, что говорилось вокруг него. Конечно, он остался холостяком, а остальные братья женились.

Отец их, Николай Иванович, был уже очень преклонного возраста, когда-то был военным врачом, кончил курс в Московском университете и совсем еще юношей - тогда ведь рано кончали университет, был отправлен в армию, ведшую войну с Турцией, это было в 1827 году. Потом он, по возвращении в Москву, служил в Мариинской больнице, лечил в одной дворянской семье дочь, вылечил ее, а потом увез и женился на ней. Родители молодой жены негодовали главным образом за то, что он, врач, осмелился увезти их дочь; он - такое ничтожество в обществе, а они - гордые, родовитые дворяне. Молодым было отказано от дома и на прокормление им дано подмосковное имение Медведево, на доходы с которого они и жили. После смерти родителей им оказывали помощь братья Протасьевы - она была урожденная Протасьева, а после смерти братьев Беры унаследовали все их состояние. А состояние это было огромное, и после дележа его с сестрой на две части, все же на долю Беров досталось около 5000 десятин земли в Сапожковском уезде.

Состояние их было огромное, но и долги на нем лежали тоже немалые. Произошло это потому, что последний из братьев Протасьевых, живший в деревне, был холостой и от скуки, не находя лучше занять себя, устраивал иногда званые обеды. Для этого он рассылал по всем дорогам, идущим от его владений, верховую стражу и всякого дворянина, ехавшего по дороге, стража арестовывала и приводила в барский дом, где он должен был оставаться до окончания пира - иногда неделю, а то и больше. Конечно, рассылались гонцы и к таким людям, которые не выезжали в это время, а сидели у себя дома. И вот, когда гостей было достаточно, по мнению Федора Михайловича, начинался пир, выпивалось по несколько сот бутылок разного вина, не считая водки, съедалось невероятное количество разных припасов, велась чудовищная игра в карты. Конечно, на все это уходили все доходы с имения, и приходилось делать долги. Да кроме того, давались векселя таким лицам, у которых никогда и денег-то не было, например, девицам и молодым женщинам. состоявшим при доме в разных должностях; такие лица впослед-ствии обзаводились поместьями и жили припеваючи. На имениях Протасьева лежало долгов свыше 100 тыс., но они стоили гораздо дороже.

Я когда-то читал книгу под заголовком “Дитя. Повесть из оконченного русского дела” Салманова. В ней автор выставляет в крайне некрасивом виде мужа и жену, у которых ничего не было и которые желали приобрести много. У нее, Федосьи Константиновны, злой и коварной женщины, был старший брат, женившийся на молодой особе; через год у них родился ребенок - дочь, которая и дала основу для повести. Нужно было устранить это дитя от наследства после смерти отца, происшед-шей скоропостижно, по-видимому, от отравы. Другой брат Федосьи Константиновны умер раньше. После смерти дитяти, наследницей имений являлась бы тетка со своими детьми, т.е. двоюродными братьями девочки. В повести были указаны многие черты, заставляющие думать, что означенные в ней лица - врач Реби и жена его, урожденная Сатрапьева - суть Беры. Все обстоятельства дела, изложенные в повести, совершенно сходны с тем, что происходило в семье Протасьевых; но только нравственные качества существующих лиц и описываемых совершенно противоположны. В имении Беров была водяная мельница, содержимая в аренде англичанином Реби, которого ненавидел Николай Иванович Бер за одну только фамилию его, что напоминала ему повесть Салманова.

Со стариками Бер я познакомился вскоре по моем прибытии на службу, сделавши к ним визит первым, а через них познакомился и со всеми их сыновьями и был все время с этим семейством в самых дружественных отношениях, а потом даже вступил в родство, вследствие известных читателю обстоя-тельств*. Было раньше родства два периода времени, когда моя семья жила в Строевском, а старший из сыновей гусаров крестил у нас почти всех ребят, почему и назывался “бессменным кумом”. Все семейство Беров, хотя они и не получили никакого образования в высших учебных заведениях, были люди образованные, благодаря, главным образом, матери, Надежде Михайловне, которая всю жизнь свою положила на благо детей своих. Отец их в воспитание не вмешивался или был в стороне от этого. Все они говорили на французском и немецком языках, хотя и не знали основательно, например, русскую литературу, но вместе с тем могли поддержать какой угодно разговор, в том числе и литературный. Таково было воспитание, данное им в детстве. Мать их знала людей очень хорошо, была вполне доступна каждому, старалась помочь каждому нуждающемуся. И вместе с тем отлично понимала, что знакомство, связи, дружба приобретаются в юности, сохраняются надолго, и потому устроила детей в аристократический полк, т.е. лейб-гусарский Его Величества, которому, конечно, никогда бы не пришлось участвовать в войне, но все же была служба видная, красивая; в полку офицеры были все люди богатые, со связями, служили не подолгу, и по выходе в отставку проживали или в своих имениях, или занимали какие-нибудь хорошие высшие долж-ности. Их мать, Надежда Михайловна, конечно, все это хорошо учла, сообразила и указала своим детям, а они, в свою очередь, неуклонно следовали ее указаниям. Вообще она имела на них большое влияние во всю ее жизнь.

Тот, кто знал Надежду Михайловну так же хорошо, как знал ее я, вероятно, не раз задавал себе вопрос: да неужели это самое лицо, которое описано в повести Салманова под именем Федосьи Константиновны? Возможно ли, чтобы человек мог до такой степени измениться?! А если это и было то самое лицо, то неужели те болезни сына и мужа, которые они выносили много лет на ее глазах, не были достаточным возмездием за преступление, когда-то бывшее? Ведь муж ее страдал такой болезнью, от которой мог умереть каждую минуту; петербург-ские врачи почему-то называли ее pneumonia acutissima. Припадки ее развивались вдруг, внезапно и достигали грозных пределов в течение 1-2-х минут; дыхание стеснялось, учащалось, являлся цианоз лица, терялось потом сознание, и он лишался возможности даже сидеть; спасало его лишь кровопускание, для производства которого был у него всегда особый человек, цирюльник, ловко выполнявший свою обязанность. Хотя вся процедура кровопускания производилась быстро, но во время особенно сильных приступов кровь приходилось выдавливать из вены в виде длинных сгустков. Когда однажды пришлось мне присутствовать при таком приступе, я был удивлен, почему петербургские врачи назвали болезнь острейшим воспалением легкого. Ничего не было здесь, что связано с понятием “воспаление”; явления были нервного свойства, по всей вероятности, происходило нарушение деятельности блужда-ющего нерва, а всю болезнь следовало бы назвать angina pectoris - грудная жаба или, пожалуй, cardialgia. По окончании припадка, когда больной приходил в свое нормальное состояние, у него начиналось обильнейшее отхаркивание мокроты в виде слабого желе розоватого цвета - желе из красной смородины, и при том ни следа обыкновенной мокроты, бывающей при воспалении легкого. Отхаркивание такой мокроты происходило чрезвычайно легко, без малейшего усилия со стороны больного, в течение двух суток, причем на второй день ее было меньше, а в третий день он отхаркивал ее глубокую тарелку верхом, потому что она не растекалась, а задерживалась как студень. При выслушивании груди на третий день всюду было чистое везикулярное дыхание, без малейших хрипов, при нормальном дыхании и нормальном пульсе. Ввиду того, что ему нужно бывало выпустить не менее тарелки крови, пока дыхание начнет улучшаться, - да и оттого ли оно улучшается, что уменьшается количество крови - и ввиду его 70-ти летнего возраста, при чем частые потери крови нежелательны, я предложил больному обзавестись так называемой “чудо банкой” Жюно, которая быстро оттягивает кровь на ноги под кожу и оставляет ее там. Эта банка имеет вид сапога, сделанного из толстого листа меди, на верхнем краю голенища у нее плотно приделана широкая резина, которая вплотную обхватывает ногу, а на одной из сторон приделан насос с краном, с помощью которого из надетого сапога выкачивается воздух. Действие этой банки настолько быстро и сильно, что однажды я испробовал ее на себе и через четверть или половину минуты после выкачивания воздуха из сапога почувствовал головокружение. Петербургские врачи, все светила тамошней медицины там, одобрили эту мысль, заказали банку, применили - и результат получился настолько хорош, что наш больной уже не расставался с банкой и, если раньше он постоянно сидел дома, теперь начал выходить и выезжать в сопровождении человека, носившего банку с собой. Это предложение мое, одобренное в Петербурге, подняло очень высоко в глазах всех Беров мои знания и положение как врача, которое и оставалось высоким. Я получил от них немало материальных выгод. Когда они переехали совсем в деревню, они предлагали мне быть у них постоянным годовым врачом, но я, не желая связывать свою свободу, уклонился от этого предложения, приезжал к ним всегда по первому же пригла-шению, если оно заставало меня дома.

У них было много родни, все со стороны Надежды Михайл-овны и немного со стороны Николая Ивановича, все они (род-ные) были не похожи ни на Губина, ни на Стурмов и другие подобные типы.

Жило здесь еще семейство начавшего разоряться, когда-то очень богатого помещика, Василия Андреевича Протасьева. Он был очень образованный человек, знал несколько иностран-ных языков, служил в гвардии, владел огромными лесами и полями. Во время Севастопольской войны снарядил и содержал на свой счет Сапожковское ополчение, но участвовать ему в бою не пришлось, а на возвратном пути его с юга он в гор. Ливны заболел тифом и по выздоровлении совершенно потерял память - он помнил отлично все то, что было до его болезни, и забыл то, что было и вчера и сегодня. Иностранные языки не забыл, потому что изучал раньше. Ко мне потом присмотрелся, знал, что я доктор, но имени моего никогда назвать не мог. Конечно, управлять имением он не мог, все дело взяла на себя его жена, прекраснейшая дама для гостиной или зала, но совершеннейший ребенок в смысле хозяйства. Сама она это вполне сознавала и потому брала управляющего и все попадала на таких, которые хорошо понимали, с кем имеют дело, и заботились главным образом о своем благоденствии. Они довели ее до того, что она продала за бесценок прекрасный лес, который теперь (10 лет назад) оценивался по 3000 рублей за десятину, а его было 1000 десятин; также продала другой лес на сруб богачу мужику Чернышеву, который срубил его и получил колоссальный барыш. При моем приезде у них была лишь тень прежнего величия и довольства.

Василий Андреевич Протасьев был троюродным братом Надежды Михайловны Бер (урожденной Протасьевой), и Надежда Михайловна старалась сосватать мне их дочь, Елизавету Васильевну, очень милую и добрую особу. За принятие предложения моего она ручалась - иначе говоря, между домами уже решен был этот вопрос в положительном смысле; все дело было за мной. Я уклонился от согласия сделать предложение, под каким-то благовидным предлогом. Впоследствии Елизавета Васильевна вышла замуж за Истонского, члена таможни где-то на австрийской границе, раньше служившего в <....> уезде акцизным чиновником, а окончившего службу Симферопольским вице-губернатором. Они дожили до старости, не вынося друг друга, и наконец разошлись совсем, совместная жизнь их была невозможной. Семьи у них не было. Брат Елизаветы Васильевны, Николай Васильевич окончил курс в училище Правоведения, служил сперва мировым судьей, а потом, постепенно повышаясь, - губернатором в Томске, Петрозаводске, Самаре, и, наконец, в Харькове, где и умер от тифа, заразившись им в вагоне с тифоз-ными, привезенными с войны. Эта смерть была жертвой совер-шенно ненужного, ни к чему не ведущего строгого исполнения служебных обязанностей. Дело в том, что во время войны 1914 года Управляющий Санитарной частью по всей армии принц Ольденбургский, по великому своему разуму, предписал всем губернаторам непременно проходить через весь состав поезда с больными, пришедший в их город, но с какой целью - не сказал, а требовал, чтобы это неуклонно исполнялось. Причем напоминал, что это делается в военное время начальством, стало быть, неисполнение такого предписания грозило особыми последствиями. Когда в Харьков прибыл санитарный поезд, в котором половина вагонов была занята тифозными, Протасьев прошел его весь. Назавтра он слег в постель, а недели через две умер, несмотря на свое крепкое здоровье и атлетическое сложение. Он похоронен в Новодевичьем монастыре в Москве. Другие два брата его ничем не выдавались. Все они были моложе меня, что видно уже из того, что когда мать их везла в Петербург для определения в разные училища, я, как врач, писал им всем свидетельства о привитии оспы.

Правдивость и абсолютная честность были основными чертами всех членов этого семейства Протасьевых: когда они обеднели настолько, что нуждались в самом необходимом в жизни, например, в дровах для топки печей зимой, в чае, который не отпускали в долг путятинские лавочники, никто из них не пошел ни на какую нечистую сделку, хоть к тому представлялось много удобных случаев. Мамаша их до старости осталась светской дамой - певицей и музыкантшей, ребенком в жизненных делах, чем и пользовались многие.

 В той же местности в Протасьевском Углу жил другой Протасьев - Федор Васильевич, старый холостяк, спустивший огромное имение в Новгородской губернии. Он был завзятый псовый охотник, держал массу борзых и гончих собак, верховых лошадей, при них несколько охотников, имел винокуренный завод, а в доме цыганку из московского табора - Анну Петровну, которая заправляла домашним хозяйством и им самим. Он любил выпить, а выпивши, врал напропалую. Он, например, рассказывал многим, как однажды, будучи в Петербурге, он кутил за городом зимой в загородном ресторане в компании высокопоставленных людей, с которыми потом возвратился в город. Подъехали ко дворцу. Сашка Романов (т.е. Александр II) отогнал от подъезда часовых и с ним - Протасьевым, Гришкой Строгановым и Анатошей Барятинским стали играть в чехарду. Игра продолжа-лась до утра, когда все игроки достаточно устали. Кто складнее врал: Бродович или Федор Васильевич?