А Жак после уик-энда, проведенного в вооруженных силах, вернулся мрачнее тучи. В то время освободиться от воинской службы было практически невозможно, и никакие липовые оправдания всерьез не принимались. Годными признавались самые хилые из сынов Франции. Для пополнения рядов армии мобилизовали даже тех, кто прежде был комиссован; иные воинские части, наверно, представляли собой отряды рахитиков.
Жак делал ставку на психическую неуравновешенность. При его действительно подавленном настроении он без труда сыграл нервную депрессию, отказался принимать пищу и демонстрировал полное равнодушие ко всем и вся. Однако его физическую форму признали более чем удовлетворительной, и приговор был: «годен к службе». Жак твердо решил с помощью своего друга доктора Д. подорвать свое здоровье до мобилизации, лишь бы избежать кошмара, которым была для него и для меня эта бесконечная и бессмысленная воинская служба. Он ничего не ел, накачивался кофе, перестал спать и поглощал в огромных количествах успокоительные и снотворные. Он исхудал, глаза ввалились и покраснели. Его нервозность внушала опасения! Слабость не поддавалась описанию! Доктор Д. мерил ему артериальное давление — оно неуклонно падало!
Я перепугалась не на шутку!
Я жила с тяжело больным человеком, больным от нашего бесчеловечного общества, которое забирает себе лучшее, а отдает только худшее. Я видела, что Жак разрушает себя, что он, возможно, навсегда погубит свое здоровье, и все это ради того, чтобы быть со мной, когда родится наш ребенок.
На Поль-Думере мы жили, как в клетке.
Правда, мы могли пересечь лестничную площадку и оказаться в квартире напротив: еще несколько квадратных метров, где можно было ходить кругами. Но мы просто сходили с ума! Как же я понимаю зверей, на всю жизнь запертых в тесных клетушках зоопарка!
Доктор Лаэннек, которому предстояло принимать у меня роды, посоветовал мне по часу в день гулять пешком в Булонском лесу с моими собаками. Но как я могла совершать этот необходимый моцион, когда десятки набитых фоторепортерами машин поджидали меня возле дома?
Я заказала у Дессанжа парики — черные, с короткой стрижкой. Выйти я никуда не могла и видела, как с каждым днем увеличивается темная полоса у корней моих светлых волос. Нужно было покраситься, но сама я никак не могла этого сделать. Весь день я ходила в парике, это было очень мило, но вечером, сняв его, я видела мои волосы, слипшиеся, тусклые, как слежавшееся сено, видела широкую каштановую полосу у корней и чувствовала себя грязной, неухоженной. А ведь длинные густые волосы всегда были моей гордостью, моим лучшим украшением. Что же я с ними сделала?
Наконец однажды я решила, надев черный парик, поехать к Дессанжу подправить свою красоту. Жак увидел меня, когда я была уже готова, на выходе, в сопровождении Алена, который должен был вести машину.
— Куда это ты?
— К Дессанжу, покрасить волосы.
— Я тебе запрещаю!
— Могу я узнать, на каком основании?
— Запрещаю, и все!
— А я все равно поеду!
Затрещина обрушилась на меня, прежде чем я успела среагировать. Моя голова так стукнулась о дверцу стенного шкафа, что та треснула: в резьбе осталась пробоина! От такого нокаута я отключилась на несколько секунд и упала. К счастью, парик немного смягчил удар. Я чувствовала, как сильно стучит что-то в виске в ритме ударов моего сердца. Очень долго я лежала, скорчившись, на полу и плакала.
Мне хотелось умереть.
Ален долго ждал меня внизу, окруженный фоторепортерами, которые тоже меня ждали. Я все не выходила; наконец он поднялся и нашел меня лежащей в позе зародыша, с синяком у виска, в полной прострации.
Моя правая почка оказалась слабой, а в результате падения весь вес младенца пришелся на нее, и в тот же вечер меня скрутил приступ нестерпимой боли. Срочно вызванный доктор решил было, что это выкидыш, но потом определил почечную колику. Я так мучилась, что пришлось вколоть мне морфий. Я и не знала, как хорошо бывает после этого чудодейственного укола. Боль утихла, и я парила в каком-то удивительном мире.
Какие все вокруг красивые, какие все добрые!
Даже Жак, склонившийся надо мной, казался мне сказочным существом. Мама, ласковая, встревоженная, смачивала мне губы ледяной водой, а я бредила, купаясь в беспредельном блаженстве, я пугала всех, а сама обретала покой.
Это был первый из длинной череды приступов, не отпускавших меня до рождения Николя.
На Жака после той памятной затрещины я смотрела с ненавистью. Теперь я ждала его отъезда в армию — пусть остается там как можно дольше и оставит меня в покое! Треснувшая дверца стенного шкафа постоянно напоминала мне о его несдержанности, злобе и дурацком желании непременно настоять на своем. Я мечтала, чтобы с ним обошлись так же безжалостно, как он обошелся со мной.
Однако в день отъезда я увидела, какой он жалкий, слабый, подавленный, — и гадких мыслей как не бывало: я думала только о предстоящих ему мучениях и о том, что я останусь одна, соломенной вдовой с ребенком на руках по милости незыблемой и беспощадной административной системы.
Меня опять мучили почечные колики.
Оставшись дома одна, я звонила, как правило, среди ночи, ассистентке доктора Лаэннека. Она делала мне спасительный укол морфия и засыпала рядом со мной в кресле, а я тем временем купалась в море блаженства. Доктор Лаэннек, встревоженный частыми приступами, испугался, что морфий может сильно навредить ребенку. Он осмотрел меня дома и посоветовал сделать рентген, чтобы определить положение плода. К рентгенологу необходимо было поехать: не мог же он прийти ко мне со всей своей аппаратурой!
Свободное копирование
