"Да, водевиль есть вещь!"

"Да, водевиль есть вещь!"

 Показав "Войну", которая была принята очень хорошо, мы вскоре уехали в большую гастрольную поездку и долго кружили по городам и весям. Поездка очень утомила меня, я устал и ничего не мог делать.

 Я захотел вернуться в Ленинград, в Детское Село (ныне Пушкино), в здание Лицея, где учился поэт. В 1927 году мы жили в здании этого Лицея на втором этаже, там и репетировали "Петербург". Хотелось посидеть в сквере и посмотреть на памятник Пушкину-лицеисту. Я завидовал поэту: он сидел на скамейке, смотрел в парк и, казалось, отдыхал. Мне хотелось сесть с ним рядом, посидеть так месяца два, не слезая, и подумать о чем-нибудь веселом, например о молодом и жизнерадостном Пушкине, так умевшем шутить и так ценившем шутку.

 И вот, наконец, через два месяца я сижу в сквере перед памятником поэта, и со мной сидит Попова.

 Стояла осень. Мы ходили пить сливки на молочную ферму за парком — я с детства любил молоко. Молочная ферма мне нравилась. Я пил сливки, не вспоминая о неграх и о войне.

 Остальное случилось так, как должно было случиться.

 Я сказал Поповой: хочу сыграть комедию, хочу показать, как надо играть "Казначейшу". Я вспомнил, что когда-то исполнял "Домик в Коломне" Пушкина.

 Итак, я уже держал в зубах два акта. Однако на полный вечер недостаточно. Я зарылся в Гоголя и выудил небольшую вещицу — "Коляску". Как только выудил, тотчас сказал: надо сделать веселый "Петербург". Я хочу играть комедию — нам пора повеселиться.

 Я хотел, чтобы Попова занялась мной на досуге.

 Я начал издалека — я знал, что она не любит получать официальные должности. Поэтому я решил не назначать ее режиссером, а просто незаметно начать с ней играть, как было в "Пушкине" и в "Войне".

 Итак, наметился к постановке вечер классической шутки.

 I акт — "Домик в Коломне" Пушкина,

 II акт — "Коляска" Гоголя,

 III акт — "Казначейша" Лермонтова.

 Мы приступили к обдумыванию будущего спектакля. Снова встал вопрос о том, чем объединять три повести, как решить их сценически. И вот тут нашелся Репетилов, который объединил три акта в единое целое. Он будет хозяином представления и даст ему название:

"Да, водевиль есть вещь!"

 Он расскажет публике три анекдота, возможно, бытовавшие в середине девятнадцатого века. Возможно, какой-нибудь московский болтун, закрепленный Грибоедовым навечно в образе Репетилова, не раз рассказывал эти историйки своим друзьям: про то, как в Коломне жила старушка вдова с премиленькой дочкой Парашей, как умерла "в ночь пред рождеством" их старая кухарка, как взяли к себе новую — Маврушу, оказавшуюся молодым гусаром. Это будет первый акт.

 Второй анекдотец так же незатейлив. Помещик Чертокуцкий, славно пообедав в городе с господами офицерами, приглашает их к себе в деревню на обод и, кстати, намеревается продать генералу "чрезвычайную коляску настоящей венской работы". Чертокуцкий спит сном праведника, когда из города приезжают офицеры. Встревоженная жена еле разбудила супруга. Обед не готов, и растерявшийся помещик приказывает слуге сказать гостям, что его нет дома, а сам прячется... Приехавшие гости, решив осмотреть коляску, находят в ней Чертокуцкого — полный конфуз!

 И, наконец, третий анекдот. В город Тамбов въезжает на постой уланский полк. Офицер Гарин влюбляется в жену казначея. Казначей — страстный игрок в карты. Однажды ему чертовски не повезло: он все проигрывает и с отчаяния ставит на карту свою жену.

 Гарин выигрывает прелестную казначейшу, пленившую его сердце, и уезжает с ней из Тамбова.

 Эти вещицы, отшлифованные такими мастерами пера, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, похожие на бриллианты, показались мне достойными исполнения. Мне захотелось показать их под лучом рампы.

 — Надо решать спектакль в стиле старинных водевилей с переодеванием, — говорила Попова, — с той только разницей, что переодевания будут происходить на сцене, а не за раздвигать ширмы кулисами, например, актер в обычном концертном костюме — фраке или смокинге — набрасывает плащ, надевает каску — и вот он гусар. Для этого нужен слуга сцены, помощник. Он будет менять "декорации" —и передвигать кресла, он же будет подавать реквизит, "костюмы" и помогать переодеваться. Ему нужны белые лайковые ботинки на мягкой подошве, чтобы легкой и неслышной была походка. С предложением режиссера я согласился.

 — Но как это сделать?

 — Надо думать театром, то есть надо приблизить к театру маленькие повести. Это же не водевили в их чистом виде. Значит, нужно воспитать в себе чувство театра применительно к повествовательной форме. Для этого надо уже сейчас решать внешнюю сторону, то есть оформление будущего спектакля. В пушкинском "Домике в Коломне" есть романтика русской зимы, синих вечеров, ослепительного снега, освещенного луной, — говорила мне Попова.

                      "... зима стояла грозно.

 И снег скрипел, и синий небосклон,

 Безоблачен, в звездах сиял морозно".

 Я допускаю, что в "Коломне" нужны синие ширмы. Это колорит всей вещи. Я допускаю даже, что можно поиграть в снежки — там, где у Пушкина на тихих улицах Коломны "мелькнут две тени".

 — Белые снежки на синем фоне ширм — это недурно, — сказал я ей, — это по-русски... А как же быть с "Коляской"?

 — Надо и здесь найти основной цвет, свою краску.

 Внимательно читаем текст:

 "Солнце, вступивши на полдень, жарило всею силою лучей...

 Какой знойный, неподвижный день!

 ... и цветы, пригретые солнцем, утрояли свой запах".

 Пожалуй, для "Коляски" желтый, чисто золотистый цвет ширм.

 Вчера на улице мы подметили чудесную лошадку в соломенной шляпке. Мой режиссер нашел новую роль для меня.

 — А не сыграть ли тебе и кобылу генерала — "Аграфену Ивановну"?

 — С большим удовольствием! — сказал я.

 — Тогда прогуляемся, зайдем в шорный магазин и купим тебе лошадиную шапочку.

 Магазин был очарователен: здесь пахло кожей, сбруями: продавались огромные гребешки для расчесывания конских грив и хвостов. Я принюхивался с удовольствием, предчувствуя будущую роль.

 Режиссер выбрал мне золотистой соломы шляпу.

 Я попросил купить мне большой лошадиный гребешок — на всякий случай. Попонок, к сожалению, мы не нашли. Я был расстроен, но Попова меня успокоила: ничего, я тебе сама сошью попонку.

 Так мы обрастали некоторыми деталями, входили в атмосферу будущего театрального представления.

 Думали и о третьем акте — о "Казначейше".

 Зеленый цвет ломберного стола стал цветом моего гусарского плаща. Этот плащ был необычайной ширины и падал густыми складками до пят.

 Мы остановились на ширмах глубокого вишневого цвета; зеленый плащ на этом фоне выглядел ярким живописным пятном.

 Итак, основные вехи будущей постановки найдены.

 Все, что увидел мой режиссер, я старался в точности передать, выполнить под "лучом".