В начале июня верхушки гребней зазеленели всходами. Но не менее рьяно в рост пошли и сорняки: земля, столько лет отдыхавшая и хорошо удобренная перед вспашкой, в своей заботе о живом не ведала разницы между нужной мне картошкой и вредными для нее сорняками, которые в силу своей агрессивности перли к солнцу и свету неудержимо.
Но на них у меня уже была готова управа: еще зимой, предвидя проблему, я изготовил два специальных рыхлителя, устанавливаемых на мотоблок вместо колес. Профиль этих рыхлителей соответствовал профилю гребней, и, когда я прокатал свой картофельник этим агрегатом, от сорняков и следа не осталось, их выбило из почвы, а жаркое солнце через пару часов превратило их в жалкие, сухие былинки.
Конечно, в течение лета мне еще не раз приходилось возвращаться к борьбе с сорняками. Но пользоваться самодельным рыхлителем я уже не мог: всходы картошки отрастали, становились все выше, и агрегат мой, имеющий низкую базу, мог их повредить. Оставался единственный и самый верный способ — ручной. И моя война с сорняками фактически продолжалась все лето, для чего я использовал каждую свободную минуту, а их у меня в том году было не так уж и много: мой очередной отпуск, начавшийся в мае, промелькнул быстро, и для работы на поле оставались лишь выходные дни да долгие летние вечера. К тому же параллельно с выращиванием арендной картошки я занимался и своим огородом и теплицей, а в июле затеял сенокос — обкашивал заброшенные совхозные площади и берега Борисова ручья: обострившееся во мне хозяйское отношение к земле не позволяло пропадать зазря выросшему вокруг моего поля богатству — высокому, плотному разнотравью. И в этой работе мотоблок мне тоже помог: в комплекте с ним я в свое время приобрел и навесную косилку, и хотя при работе она часто ломалась, но все же была эффективнее ручной косы.
Кроме хозяйственной жалости к некошеной траве, на сенокос меня подвигли еще два чисто практических соображения. Во-первых, хотелось в расчете на будущее обзаведение скотиной испытать себя на этой работе, во-вторых, этим сенокошением я как бы уже закреплял за собой окружающие заброшенные площади, полагая в будущем распространить свою арендную деятельность и на них. Я тогда и помыслить не мог, что спустя три года эти земли я законно получу в “пожизненное наследуемое владение”, а позже — в собственность.
Но это будет потом, после крушения социализма и всего с ним связанного. А пока я только мечтал об этом, хотя в глубине сознания, во тьме предчувствия почему-то уже давно сияла уверенность: так оно и будет!
По крайней мере, в конце 80-х стало совершенно ясно: социалистическая экономика как в сфере промышленности, так и в сфере сельского хозяйства себя полностью дискредитировала — изменилось время, изменились умонастроения людей, и отката к колхозному строю уже не произойдет никогда.
Что же касается колхозов, с послевоенным бытованием которых вплотную соприкоснулись мое детство и юность, то в памяти моей они сохранились как ад кромешный, средоточие произвола и нищеты беспредельной. Да разве в моей только памяти!
Покойная моя теща Анастасия Николаевна, вековечная колхозница, земля ей пухом, рассказывала, как за неуплату какого-то налога к ней приходили описывать ее добро, из которого единственную мало-мальскую ценность представляли лишь ее девичий приданный самовар да настенное зеркало. Остальное все в избе было самодельным, сколоченным из грубого дерева: лавки, столы, кровать, посудник. Самовар, едва “описыватели” ступили на крыльцо, теща, завернув его в первую попавшую под руку дерюжину, успела сунуть в запечье, а зеркало пришлось спасать ей горлом да слезами. Но советские мытари все равно не ушли пустыми с тещиного подворья: забрали единственную овцу, связали той ноги, погрузили в сани и увезли в сельсовет. И не шло в зачет ни то, что нищая колхозница — военная вдова, ни то, что у нее по лавкам да полатям семеро разутых и раздетых детей.
И подобное творилось в колхозной деревне сплошь и рядом. Правда, иногда встречаю еще людей моего и старше возраста, которые чуть не с восторгом вспоминают те окаянные времена: “А у нас в колхозе хорошо жилось! На трудодень зерна больше килограмма давали! И весело как было: и на работу, и с работы с песнями ходили! И председатель у нас золотой был: все для людей старался!”
Спорить с этими стариками бесполезно, хотя понять их не составляет труда: во-первых, к их идеализации тех лет в сильной мере причастна свойственная всем нам идеализация молодости; во-вторых, действительно находились среди колхозных председателей этакие смельчаки-доброхоты, которые утаивали часть урожая от государства для выдачи дополнительных граммов зерна своим деревенским. Но как такое торчащее шило, как эта утайка или занижение в отчетах засеваемых площадей, было уберечь от ведома властей в многоглазом и многоухом колхозном мешке? Свои же и закладывали. И заканчивались эти филантропические порывы совестливых колхозных вожаков, разумеется, ГУЛАГом.
А упомянутые мной нынешные восторженные воспоминатели колхозной жизни, равно как и ненавистники ее, чуть появилась слабина в державных вожжах — рванули из колхозов, как от чумы, кто куда, выискивая любые лазейки, лишь бы выскочить из этой “благодати”, зацепиться за город, за производство, устроиться в няньки, в домработницы, завербоваться на стройку, в ФЗО, в любую шарашкину контору — век бы не видеть этого колхоза!
Боже ты Мой Праведный! Сколько лет нас вели не туда! И мы шли! Какие человеческие и материальные жертвы сгорели на алтарях заклятой коммунистической идеологии! И сколько десятилетий обильные дотационные ливни орошали нашу сельскохозяйственную отрасль, и все не пошло впрок, все поглотили зыбучие пески привычной бесхозяйственности и пустого экономического экспериментирования!
И потому смею утверждать: сельское хозяйство да армия — вот две прорвы, которые разорили, растерзали и развалили страну, а вовсе не какие, там, демократы да Горбачев с Ельциным. На продовольственных-то талонах, то есть на карточках, советская провинция сидела уже с середины 70-х, а в конце 80-х и все центры постигла та же участь. Наша аграрная колымага, несмотря ни на какие затеи и потуги могущественного еще в ту пору Политбюро КПСС, все глубже погружалась в трясину развала, где и сидит она поныне по самую маковку. Но кой прок теперь в этой риторике? Да и невелика отвага, как говорят на Востоке, пинать мертвого тигра.
Потому вернусь к своей оптимистической истории.
Свободное копирование
