11
Возвращение «Комеди» в родные пенаты стало событием, но событием тайным. Наш отъезд из Парижа был шумным, веселым и широко разрекламированным; наше возвращение — конспиративным: печальным для неоцененных, досадным для неудачников.
Не прошло и часа после того, как я переступила порог своего дома, как мне доложили о визите нашего директора Перрена. Он принялся ласково журить меня за то, что я махнула рукой на свое здоровье, а затем заметил, что я устраиваю вокруг себя шумиху.
— Да разве я виновата, — вскричала я, — что я такая худышка, что у меня такая шапка волос, да к тому же еще курчавая, и что вдобавок у меня на все есть свое мнение?! Допустим, что в течение месяца я буду глотать мышьяк и раздуюсь как бочка, потом обрею голову на манер арабов и на все ваши речи буду отвечать только «да» — ведь и тогда все скажут, что я стараюсь ради рекламы!
— Нет, деточка, — ответил Перрен, — вы не правы: люди могут быть и толстыми, и тонкими, и бритыми, и косматыми, и отвечать и «да», и «нет».
Я была ошеломлена справедливостью этого утверждения и внезапно осознала ответ на все свои «почему», которыми задавалась долгие годы. Я была так безнадежно далека от золотой середины: всего у меня было либо «слишком много», либо «слишком мало». И я чувствовала, что с этим ничего не поделаешь. Я открылась Перрену, признав его правоту.
Он воспользовался моим порывом благоразумия, чтобы прочитать мораль, и напоследок посоветовал мне не появляться в «Комеди Франсез» на церемонии по случаю возвращения. Он опасался выпадов в мой адрес.
— Люди настроены против вас, зря или не зря, как сказать, и там, и здесь есть доля истины, — говорил он с присущим ему лукавым и любезным видом.
Я слушала без возражений, и это несколько озадачило его, ибо наш директор был спорщиком, а не оратором.
Когда он закончил, я промолвила:
— Вы сказали мне слишком много вещей, которые меня возбуждают, дорогой господин Перрен, ведь я обожаю драку. Я приду на церемонию. Смотрите, меня уже предупредили: вот три анонимных письма. Прочтите-ка вон то, самое миленькое.
Он развернул бумагу, надушенную амброй, и прочел следующее:
«Несчастная скелетина, не вздумай казать своего жуткого жидовского носа на послезавтрашнюю церемонию. А то как бы он не послужил мишенью для всех яблок, что запекают сейчас в нашем славном городе Париже по твою душу. Скажи, чтобы в газетах написали, что ты харкаешь кровью, и лежи себе в постели, раздумывая о последствиях наглой рекламы. Зритель».
Перрен брезгливо отшвырнул письмо.
— А вот и два других, — сказала я ему, — но они слишком грубые, я пощажу вас. Я буду на церемонии.
— Ладно! — промолвил Перрен. — Завтра мы репетируем. Придете?
— Приду.
Свободное копирование
